Цеце - Клод Луи-Комбе

ибо делать ей здесь больше нечего, она вновь тут как тут, со сложенными на груди руками. Смотрит на Мальчика, который мирно спит, лежа на спине, как спят грудные дети, поджав к животу пухлые коленки. Такое впечатление, будто она во что-то вслушивается, пытается различить звуки, поднеся ухо ко рту малыша. Но, судя по всему, ничего не слышит. Тут ли еще это? Или он всё проглотил? Как бы узнать? Она удаляется, по-прежнему в растерянности, руки сложены на грудях колыбелькой. На сей раз и в самом деле кажется, что она вот-вот исчез-нет, что она уже отыграла свою роль и наконец оставит ребенка один на один с его сном. Но нет, нет-нет, до этого еще не доходит. Она оглядывается и возвращается к малышу. Я его еще недоцеловала, — говорит она. И погружается головой меж сладких крошечных ляжек, которые расступаются в стороны, ищет губами еще более сладостную плоть. Это длится какое-то мгновение. Когда Мать уходит, Мальчик остается один, растянувшись плашмя на кровати, голова чуть приподнята подушкой, руки вытянуты вдоль тела. Отнюдь не младенец, а вполне себе большой мальчик. Впрочем, как отчетливо видно, еще не возмужавший. Но любопытство возбуждает, конечно, отнюдь не это. Привлекает в первую очередь лицо, и в частности рот, спящего. Там действительно имеют место совершенно необычные явления. Невозможно не почувствовать, как что-то шевелится за губами, как в набухании ничтожнейших форм множится и разрастается первичная жизнь. Тут же перед глазами встают поползновения и извивы личинок, неспешное продвижение копошащихся масс по бессчетным кавернам рта и гортани, подъем к носовым полостям, отток вглубь горла к дыхательным путям, к пищеводу. Нужно представить себе сладостную плоть ребенка — его упитанную, пухлую плоть, нежную розовость внутренних тканей как своеобразный, бесконечный, если угодно, плод, уже полый, уже омываемый сочностью своих влаг, без остатка преданный судьбам гигантской кладки. Тогда, возможно, удастся понять, почему в природном кишении, заполонившем впредь рот ребенка, столько ликования. И еще, рот предстает здесь, как водится, не более чем вступлением. Но задуматься следует о другом: какой шальной шанс, какие громадные пищевые запасы представляет в своей совокупности органика ребенка в масштабах мушиной личинки. Есть отчего ошалеть. Есть по какому поводу служить заутреню, когда целый миллион или миллиард крохотных яиц начинает шевелиться, когда они чудесным образом выходят из первозданной инертности, сжимаясь и расслабляясь, одновременно хрупкие и могущественные, богатые самыми разными жизненными возможностями. Здесь, конечно же, неуместно отсылать к никчемному прозябанию червячка, запрятавшегося в вишенку или свернувшегося в податливости какой другой пищи. Нужно пройти через всю гамму эмоций, которая разворачивается в миллиардах соприкосновений, умножаемых на миллиарды движений; нужно быть в курсе всех химических взаимодействий, которые приобщают паразита к его добыче, всего, что связывает берущий организм с организмом дающим; нужно знать изыски попустительства и пособничества, утонченность и нежность обменов. Миллиарды крошечных червячков в слепом и упрямом чревоугодии завладевают миллиардами миллиардов деликатесных частичек, элементов плоти, элементов сверхчувствительных и чрезвычайно чувственных органов, разделение коих

В ЛОНЕ

высшего единства и целостности складывается в одинокое детство ребенка. Их кишение сгущается и погружается в арканы плоти; отныне затронутой оказывается уже безмерная прожорливость целиком всего бытия. Но не следует воспринимать эту прожорливость как агрессию, как череду столь же жестоких, сколь и опустошительных процессов. Конечно, без опустошения не обойтись — безжалостного и необратимого. Но вкупе с нежностью, мягкостью, со своего рода рассеянным блаженством, превращающим каждый укус в деликатнейший поцелуй. Впрочем, чтобы в этом убедиться, достаточно побыть при том, как спит ребенок Не бывает более плавной плавности, более легкого дыхания, более полного согласия плоти с самой собою. Кажется, и это впечатление граничит с уверенностью, что с течением времени, по мере того как в ночи внутренностей продолжается великое вторжение личинок, сон ребенка становится всё чище и чище, лучистей и лучистей. Появившаяся Мать безмолвно радуется этому, а ее руки сильнее стискивают полушария грудей. Как сладко спит мой малыш! Какой у него счастливый вид! Чистое сокровище! Но и какое легкомыслие — стоит только подумать о всей мелюзге, что точит его изнутри. Чувствует ли он, как они мельтешат? Мне-то видно, как они поднимаются и спускаются у него между грудью и горлом. Если присмотреться, можно проследить, как они проходят. Как будто перемещаются какие-то ганглии. И Мать ищет у себя в памяти воспоминания о падали. За свою жизнь ей всего несколько раз, урывками, доводилось видеть ее, кишащую червями. Но эти воспоминания не имеют никакого отношения к несомненной данности малыша, явно невредимого и целиком погруженного в покой своего детства. А полное отсутствие зловония у существа, обреченного в глубочайшей своей сердцевине на коренное разложение, не запах ли это святости, о котором гласят легенды о сонмах блаженных? Мать наклоняется, как можно ближе, всё ближе и ближе. Обнюхивает тело Мальчика. Внюхивается в подмышки, в ямку на шее, в ложбинку на животе. Потом деликатнейшим образом расцеловывает места, которые только что обоняла. По окончании поклонения она истаивает в своем удовольствии. Ребенок остается один, затворенным в своей тайне. По пробегающей по его членам под кожей дрожи ясно, что личинки продолжают свое продвижение. Чудится всё более и более тесная сеть подземных галерей, по образу муравейника или термитника. На память могут прийти и схемы, живописующие заражение свинины трихинами или архитектурные игрища древоточцев в древесной толще. Да, и они тоже, но и нечто совсем иное, ибо нет схемы, способной передать, до чего интимны обмены и секреты

В ЛОНЕ

сосуществующих организмов, как нет и приемлемого образа, способного немедля поведать о расцвете того, что развязывается и размазывается, того, что распадается и перестает собой располагать. Пока крохотные червячки завоевывают всё более темные, всё более сладостные области, от поцелуя к поцелую растворяется плоть, тает, как снег на солнце, рассеивается, отступает, оставляет на произвол свои волости. Думается, со временем от ребенка останется лишь что-то вроде пустой оболочки, наполненной отвратительной магмой слипшихся друг с другом ползучих, мягкотелых существ, чуждых ему по природе, но питаемых его субстанцией. Но до этого еще далеко, хотя со всей неизбежностью, если в последний час не случится чудо, именно к этому все и идет, приближается с чудовищной при всей неспешности скоростью. В ожидании плоть, молекула за молекулой, с радостью приносит себя в жертву. Беспрестанно уступает прожорливости обосновавшейся в ней элементарной, стихийной любви. Она укрывает и кормит всё то, что можно укрыть и накормить, привечает изголодавшихся личинок, рыщущих червей, а с ними апатию тучности. И, словно преследуя