Цеце - Клод Луи-Комбе

головы, головы ребенка, головы ночи, и оно сто́ит кажущегося лишения тела и отказа от более простых игр, игр, как говорится, мальчишеских. Но для того, кто за сим наблюдает — то созерцает, то всматривается, — очевидно, что, не двигаясь в строгом смысле слова, голова (или, по крайней мере, то, что покуда так называлось) прелюбопытным образом меняет форму, словно по органике губчатой, переменчивой массы рыщет гипертрофия, раздувая и развивая то одну, то другую зону, испуская то тут, то там эфемерные и патетичные протуберанцы. Такое впечатление, что под кожей по черепу случайными волнами перекатывается закваска не то язвы, не то опухоли, перемешивается на дно, колышется снизу доверху этаким пока еще нерешительным ожирением, которое ищет себе опору и испытывает по очереди тот или иной лимб, ту или иную извилину, дабы застолбить свою хватку и основать себе царство. В настоящий момент во главе угла неустойчивость, хотя Мальчик и хранит совершенную неподвижность. Внезапно становится видно, как ширятся серое, черное, белое, и движение это столь кратко, столь мимолетно, что их оттенки переходят, мнится, друг в друга, наделяя пейзаж своего рода жизнью, хотя, впрочем, в сочетании с ужимками детской головы подобное взбухание плоти в смутный образ вселенной напоминает скорее смерть, послесмертие, разложение, которое готовится, доставляя себе роскошь вызревания, неспешно развивается втайне, прежде чем триумфально вырваться на поверхность. И действительно, складывается впечатление, что, несмотря на абсолютное одиночество, сия названная выше головой вещь из плоти, Мальчик, ребенок, — а на самом деле любая плоть, умягченность чего угодно — не располагает собой, а как бы выхвачена и подхвачена, вдохнута и выдохнута, является беспредельной жертвой некоей силы, которая ее теребит, которая ее катает и растягивает, месит и перемешивает; что при всей своей чудовищности она — не более чем крохотный, неуловимый и ничего не значащий подтек бытия в лоне — подчеркнуть эти слова: в лоне, извлечь их из любого контекста, —

В ЛОНЕ

как бы губ, как бы рта, бесконечных слизистых оболочек (цветущих, листвящихся, сплетенных в букеты), тех впрыскивающих желез, о которых всегда боялись говорить анатомы, органических соединений, до того сладких и мощных в своей интимности, что их невозможно достичь посредством слов и, чтобы на них сослаться, приходится прибегать к уцелевшим после всех перепадов тишины музыкальным отголоскам. При этом речь отнюдь не о произвольной интерпретации. Всё это разлито в воздухе — невидимо, неосязаемо. Но Богу ведомо, что всё это тут и навязывает себя вне всех теорий. Наперекор себе, без особого желания. Достаточно просто смотреть. Да и возможно ли, впрочем, что-то иное? Что-то лучшее? Не об этом ли тут, с самого начала и до сих пор, и шла речь? Да, это вотчина взгляда, хотя в определенном смысле всё это от взгляда ускользает. Эта рожденная детством голова изумительно проявляется во вбирающем ее в себя климате; она становится заметнее в своих границах

В ЛОНЕ

некоей несоизмеримой реальности, которая обладает ею целиком, улавливает ее снаружи и в тоже время домогается изнутри, атмосферной реальности, которая раздувает телеса, чтобы лучше их высосать, растягивает, чтобы стянуть, и выставляет, чтобы собрать, которая до бесконечности приумножает нежность, удушающую всё то, что она предохраняет, ту нежность, что облегает и облепляет, что развязывает и размазывает, что старается выесть внутренность бытия, его опустошить, его разрушить, вычистить, привить ему сверхъестественные свойства великой пустыни, тогда как под дуновениями весны во плоти распускаются самые деликатные сферы детства. Сладкое, поистине сладкое детство. Мальчик настолько одержим его сладостью, что уже не может пошевелиться. Он стоит перед окном. Хотелось бы думать, что он размышляет о линиях и цветах захватившего его пейзажа — или сосредоточен на какой-то идее (воспоминании или намерении). Желательно было бы даже, чтобы он спал стоя, как герои или святые, отстраняясь в своих снах от всех жесткостей дня. Но ничуть не бывало. Глаза Мальчика широко открыты. Он наблюдает, теперь это вполне очевидно, — какая насмешка! какое бесстыдство! — тогда как на веки вечные отвергается его бытие, — за гудящим совокуплением мух в солнечном луче. Как в сказке о тысяче и одной мухе, самцы и самки сумасбродствуют в своем обожании друг друга: музыкальный шелест, всеобъемлющая вибрация плоти в трепете каждого ее сегмента, ритм крыльев, озарения транса. Тяжеловесная, давящая неуклюжесть желания насекомых вкупе с их легкой и светозарной брачной хореографией. Отблески живого металла: синий, зеленый бегло вспыхивают среди гаммы черных и серых. Настырность прозябания. Напряжение. Упрямство. Полнота любви, возвеличенной глубинным пением утробы и танцем. Мухи терпких навозов, поклонницы всяческой гнили, они обостряют солнце лезвием запахов, королевские мухи, мухи-матери, мельтешат, с кишащим, наполненным кладками чревом, расчерчивают зигзаги, трепещут, протыкаемые самцами, жужжащие, во власти энергичных соитий, когда полуденная радость совпадает со слиянием тел. Мальчик не устает разглядывать, как они гоняются друг за дружкой по углам окна, как обильно спариваются. Можно даже поверить, что только это зрелище и поддерживает его в столь сомнительном существовании. Его не перестает озадачивать феноменальная реальность: что-то приходит в мир только для того, чтобы вибрировать от любви и откладывать яйца. По правде говоря, очаровывает его отнюдь не предназначение самца. Как и всё преходящее, через мгновение оно кажется исчерпанным. Орудие соединения, маленький самец терзает Мать лишь на мгновение препинания, спазма. Обреченный на полную случайность встреч и лишенный всякого выбора, он существует лишь эпизодически, при случае. Самка, напротив, обременена и неспешна в бесконечности срока. Самцы чередуются, взбрызгивая свой скупой помет в ее вагинальную скважину, что же до нее, она пребывает в распоряжении, в постоянстве бесконечного раскрытия, — как одна из тех невероятных ночей, когда разворачивается столько снов, что ни истории мира, ни истории каждой из вещей не хватит, чтобы их все наполнить, и нужно предвосхитить, заново создать миры, выделать в ожидании утра новые вещи, пока ночь длится и продолжает длиться, и длится снова, а мы вопрошаем дрейфующие по поверхности души обрывки сновидений (всё это в материнском мраке, всё это в самочьей каверне, которая в одиночку, сама по себе, разграничивает все наши возможности быть). Ибо Муха-мать целиком состоит из полости, которая вбирает, поглощает, преобразует; целиком является силой, которая созидает, которая распределяет жизнь, ее низлагает и ею располагает, приумножая тут и там шаткие убежища личинок, не пытаясь понять, не особо беспокоясь о том, что воспоследует, слишком вовлеченная в выработку жизни

В ЛОНЕ

собственной темноты. Мать-муха обременена брюшком, которое мешает ей видеть и думать, но тем не менее обременена