Цеце - Клод Луи-Комбе

основе и, так сказать, под ногами (миллиарды миллиардов миллиардов безумных лапок) подобной переменчивости и подобной энергии нечто протяженное, нечто устойчивое, которое к держится, которое сопротивляется, которое безучастно влачит на себе ношу разрухи и ужаса. Ибо в действительности, если присмотреться поближе, кажется, что пустыня исчезла, что она всегда была всего-навсего порожденной расстоянием иллюзией. Теперь же в глаза бросается чрезмерная жизненная энергия пространства и концентрация сталкивающихся в нем аппетитов. И, насколько взгляд может проникнуть внутрь и уловить задний план и инфраструктуру всего этого возбуждения, тут нет никакого заднего плана, нет никакой инфраструктуры. Посему, если не пытаться внедриться, не выходить всё же из себя, не давая освободиться от самого себя взгляду, поскольку такое просто немыслимо, всё, что тут налицо, — это суета сует, ряды, стыкующиеся с рядами, прибои и круговороты, но ничего, абсолютно ничего стабильного, неподвижного, постоянного: реальность океанического толка, если представить на месте молекул воды чудовищное в своей астрономичности число насекомых, полностью вовлеченных в единый гуд и черпающих свою активность и динамику в общих источниках безмыслия. Но под этим, кажется, и в самом деле ничего нет. Конечно, подобное утверждение требует осмотрительности. Прежде чем его высказывать, стоило бы задуматься. Но опять же, не видно, что еще можно сказать, кроме: там нет никакой опоры. То, что бьет ключом, кустится и роится до бесконечности, ни на чем не покоится, ни за что не держится. Поскольку там нет неба, то нет и земли. Но достаточное ли это основание, чтобы терять голову? Для этого понадобится куда больше, коли речь идет об отважном и честном взгляде. Впрочем, не стоит забывать, что, даже если земля и отсутствует, по крайней мере, имеются окна. Уже кое-что. Конечно, речь идет о не вполне обычных окнах, поскольку они никак не приспособлены для открывания. Наряду с этим известно, что их не украшают никакие занавеси. Для еще большей точности следовало бы добавить, что не заметно даже и рам или чего-либо связанного с идей о вставленных в деревянную или металлическую оправу стеклах. Речь идет скорее о своего рода прозрачной перегородке из стекла или близкого к стеклу, производящего впечатление стекла, материала, о, так сказать, витрине, застекленном проеме, в котором, однако, не видно креплений ни сверху ни снизу, ни справа ни слева. О толщине этой перегородки ничего сказать нельзя. Зато можно отметить ее очевидную прочность, ее основательность, качества тем более примечательные, что совершенно не видно, к чему крепится или на чем покоится эта необъятная стеклянная пластина. Следует также отметить ее прозрачность — из-за нее не возникает даже и мысли о существовании вертикальной плоскости, которая обрезает пейзаж и ограничивает то, что можно — само собой, до поры до времени — назвать комнатой. Эта прозрачность делает практически невозможным всякое разграничение между внутренним и наружным. Разворачивается, конечно же, один и тот же пейзаж; упомянутое выше кишение имеет в точности одни и те же характеристики, один итог же стиль по ту и другую сторону перегородки, это одно и то же празднество — так что разграничение между комнатой и пейзажем кажется совершенно произвольным, хотя и должно, несомненно, как-то отвечать определенному аспекту реальности. Но как? И какой реальности? Вопросы, в общем-то, довольно-таки праздные, если полагать, что неизвестно, до какой степени еще можно говорить о пейзаже и об окне. Дело в том, что в открывающееся мгновение всё стремительно меняется. Всё ускоряется, всё углубляется. Кто сказал, что тут не было глубины? На самом деле, скорее кажется, что нет других измерений, а единственное реальное действие — это безудержное падение, падение внутрь жизнедышащей, ненасытимой зернисто-лапочной массы, внутрь внутренности, в массу массы. И еще, до тех пор, пока взгляд судорожно цепляется за самого себя, углубление переживается на отдалении от вещей — и это неподвижное и безмолвное погружение, соскальзывание, которое ничего не касается, ничем не нарушает деятельность мира; но стоит взгляду устать, стоит расслабиться, забыться, как НЕПОСРЕДСТВЕННО возникает контакт! Контакт, со всей своей свитой шумов и запахов. Не надо, этого не надо. Можно играть с ужасом. Но стоит ужасу завладеть вами, стоит вам стать просто-напросто комком ужаса, и это уже невозможно. И, следовательно, надо защищаться, пускать всю свою энергию на то, чтобы удержать это неистовство лапок и сосущих органов с другой стороны, зафиксировать всю эту мощь вторжения вне доступности. Но можно ли действительно верить в спасение силой взгляда, если вспомнить, что даже высокие окна при всей прочности и непорочности стекла не сумели разорвать пейзаж, не смогли остановить и удержать его вне комнаты, что с самого начала пустота пустой комнаты до жути населена, до жути заполнена, так что достаточно трудно понять, как в ней вообще находится место для чего-то еще, кроме кишащей прожорливой массы, для взгляда, например, даже самого что ни на есть смиренного, самого незначительного и неподвижного, какой только можно представить. В самом деле, велико искушение поверить в то, что нет никакой надежды, в то, что отсюда никогда не выйти. И действительно, выйти откуда? Выйти куда? Пока не слишком ясно даже, что это за кишмящее кишение наполняет всё пространство, насколько хватает — вполне допустимое выражение — насколько хватает взгляда. Известно только, что для погружения в него даже не надо двигаться, известно только, что темнота мира живет насыщенной, ожесточенной жизнью, полной лапок, шелеста надкрылий, цветения брюшков, биения крыльев, всасывающих нажатий. Всё подводит к мысли, что комната служит местом сборища, как бы ковчегом для всевозможных насекомых от сотворения мира, раем для мириад мух и излюбленным местом громоздящихся друг на друга — как на чердаке, как в силосной яме — яйцекладок многовидных червеобразных: будто это неистощимый и безвыходный садок личиночных форм, недоразвитой мелюзги, которая извивается в своей мягкотелости, будто это сны и мысли гло́ток, не знающих сна и мысли, раздутая сущность того, что не имеет основы. И всё это не имело бы особого значения, если бы не дышало. Но эта живая материя без конца вздувается, расслабляется, округляет свою массу, словно для того, чтобы стать весомее и лучше преградить выходы — упования, всё более и более смутные, на выходы: воспоминания, всё более и более спутанные, о выходах. И впредь, надо признать, надежды не остается. И когда мгновение вскрывается в совершенно новой, хотя и такой же старом, как жизнь и как смерть, боли, взгляд внезапно оборачивается Мальчиком. И он, Мальчик, совсем один у себя в комнате, совсем один в разгар лета. Мерзкая сушь. Последние кусты и деревья буквально выгорели