Разбирая огонь - Александр Уланов

Горизонтальное ровное остаётся — оно превращается тем, что встаёт на него, идёт по нему, есть ровность морского горизонта или степи. Не бывает ровных живых вертикалей. Крыши нарушают гладкость фасада, выдвигаясь над окнами угловатыми козырьками. Балкону скучно быть плоским, он превращается в волну — или выбрасывает вперёд среднюю часть, опираясь на деревянный трезубец. Окно отступает внутрь бойницей, оставив вглядываться в мир свод своего верха. Даже забор выращивает над собой пни.

Витражи — не святых, но стрекоз, рыб, городов, цветов. Средние века разошлись по углам — ажурностью башенок, держащих не бойницы, а стёкла окон в криволинейных рамах. Дозорными башнями — смотреть более в небо, чем на землю. Если от готики болит шея, которая пытается за ней угнаться, от модерна делаешься несколько пьяным, следуя его колебаниям. Окна закругляются, чтобы не раскалывать своими углами стены. Распространяются вширь, дробясь при этом внутри себя, поднимая павлиньи хвосты. Поднимаясь к небу, уменьшаются, но увеличиваются в числе.

Город дал имя людям, которые превращали кровать в бабочку, шкаф в морское дно. Нервные неровные пятна стекла — очень пригодились его застывшая текучесть, несмешиваемость отдельных красок. Стол избегает канцелярской прямоугольности, держится на ветках вишнёвого дерева или на стрекозах, а не на мёртвых брусках. Здесь решились сделать внешнее столь же подвижным, как внутреннее — и решились придать предметам подвижность эмоции. Симметричное не превращается, центр пытается приманить днём позолотой фонтанов, ночью световыми шоу — и только подчёркивает отличие отрепетированного спектакля от жизни.

Речь неровности и различия. Тогда и литература поняла, что может не рассказывать, а создавать. Не пытаясь скрыть, что мир — путаница. Понимая, что он этим и держится. Город хочет запасти движение на своих стенах и в своих комнатах. Запасти полёт — не разламывая карнизы над окнами, как барокко, а превращая их в крылья. Рамы окон — ветвящиеся деревья. Один балкон — тяжесть стены, в которой проёмы более узки, чем стойки, другой — висящая в воздухе корзинка из прутьев. Разнообразие личных пространств от открытой веранды у сада до беседки на крыше. Даже обычный дом выращивает на стене пещерные натёки кальция или каменную паутину.

Треугольные окна поселились в башне, отгородившись карнизом от всего, что внизу. Зубастые головы поддерживают крышу над круглой комнатой, в которую превратился угол дома. Бородатые маски — крышу над балконом. Не отпугивают — удивлённо смотрят. Что с этим движением сейчас? Ушло в мысли? Почему бы ему не появиться снова на стенах — в динамике не гигантских залов Калатравы или Хадид, а личного пространства? Необработанный камень тоже может собраться в дом и растить под крышей виноград, к которому окнам подниматься ступенями. И виноградные листья настолько прочны, что могут поддержать полукруглые каменные балконы со всеми их перилами.

Голуби башни между открытым солнцу треугольником и уходящей внутрь себя трапецией. Дом наклоняется головой в сером платке, его плечи греются на солнце. Переплетение металлических линий, из которого в воздух растут звёзды? железные одуванчики? Рёбра ската крыши изгибаются дельфинообразно. Металлическая паутина не ловит, а бережёт стекло. Дерево тоже здесь — углами балок, несущих лёгкость крыш, навесов, балконов. Жёлтые цветы распускаются из голубых листьев.

Лицо вырастает из чёрных волн. Проступает из листьев. Линии столь же подвижны, как тени деревьев. Город движется. Для тех, кто не боится, вернувшись, застать свой дом не совсем таким, как при уходе. Кто не боится девушек — проходящей сквозь лес, сидящей на кольце, вырезанном из огромной ракушки, плывущей над зеркалом — слишком свободных, чтобы оставаться. Серебристые змеи приползли к вокзальной площади и разрешают сидеть на них тем, у кого совсем закружилась голова.

— Драгомощенко и Шамшад Абдуллаев: кажется, что у Абдуллаева замедление идет извне, от ситуации, что-то вроде пата, в котором оказываешься. Он в этом замедлении обживается. У Драгомощенко замедление — выбор изнутри, остановка для внимательности

— остановка Абдуллаева тоже в определённой степени внутренняя, необходимо быть рассеянным, чтобы быть влекомым миром

— рассеянность, влекомость, внимание, эротизм — любая остановка. Абдуллаев обнаруживает себя влекомым и устраивается в этом потоке, а Драгомощенко в него входит и выходит?

— для меня важная черта Драгомощенко (и Бланшо) — ощущение создания этого потока, не просто авторефлексивность, но (в/с)плетение, создание пульсирующего пространства (опыта?) (акт письма одновременно как уникальный, как несуществующий и при этом возникающий из связей с миром/ в мире. Так что нельзя сказать, что вот здесь авторефлексивное высказывание, а тут высказывание о мире или обращение). Письмо — телесное — эротическое/обращение слиты, причем ни одна из сторон не доминирует (что усложняется постоянным отрицанием, оговорками, отношением подобия). Письмо Драгомощенко и Бланшо кажется очень настойчивым (в том числе за счёт нераздельности переживания, «секрет» и «загадка», столь важные для Бланшо). У Абдуллаева исчезновение/ остановка/ прерывание связано со зрительным, по крайней мере проговаривается как таковое: «ровная смена чем-то наполненных исчезновений, или/ мужской силуэт, оставленный в хрониках, или недавний зной». Субъект высказывания у Абдуллаева кажется гораздо стабильнее

— так улавливается существование — как человек одновременно что-то делает, думает (не обязательно об этом), сомневается, чувствует (тоже разное). Настойчивость — может быть, наличного, от которого никуда не деться? От которого — часто ощущение бессилия. И какими языковыми средствами это сделано? не метафорами, и не многозначными словами (хотя Драгомощенко их любил). И почему не проваливается в хаос структуры. Субъект у Абдуллаева стабильнее, скорее статичнее, но может быть, полагает, что не вырваться, и нет смысла делать резкие движения?

— тексты Драгомощенко и Бланшо включают смотрение, помогают «видеть» тоже, хотя и отказываются от этой метафоры. Как соотносится смотрение с непредставимым? с забвением, которое тоже непредставимо? Здесь различие: у Драгомощенко материальная спрессованность (в том числе на уровне стихотворения: фонетика, лексика, синтаксис), у Бланшо — визуализация бесформенных и нематериальных структур? наличное существование одновременно улавливается и полагается неуловимым

— пломбе качаться между телом и камнем. Наедаюсь звёздами на железных тарелках

— с двойным шипом и растительной мышью

— вкус хвостиков лесной клубники. Суббота — пока любые свет и темнота

— к памяти асфальтового корабля плывущими кедрами с гор Гильгамеша как получится

— змеи просыпаются первыми цветами

— слышу много дрожи в разных местах

— щупальца отложенного разговора. Облака отбеливают трубный дым, особенно тесны в местах домашних притертостей (плеч и стен дома в узких проулках, например)

— на каждой коленке по красно-чёрному дому, утренним ковшом воды — самый свободный от касаний