Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

от потрясения была не в себе, ум не справлялся с происходящим. Ей чудилось, она в какой-то чужой стране, люди, склонившиеся над телом, казались местными жителями, а она, иноземка, смотрела, как погибшего кладут в машину и увозят.

Вечером того же дня мистер Шортли без предупреждения уехал искать новое место, а негр Салк, внезапно пожелав увидеть другие края, отправился на юг штата. Старик Астор не мог работать один. У миссис Макинтайр совсем не осталось работников, но она едва это заметила, потому что у нее случился нервный срыв и ей пришлось лечь в больницу. Когда оттуда вышла, то увидела, что с такой большой фермой ей теперь не справиться, и отдала своих коров в профессиональные руки аукциониста (который продал их ей в убыток), а сама стала жить за счет прочего, что у нее было, стараясь спасти остатки здоровья. Одна нога у нее начала неметь, руки и голова тряслись, и в конце концов она совсем слегла, ходила за ней только одна цветная женщина. Видела она все хуже и хуже, голос потеряла напрочь. Мало кто выбирался ее проведать; исключение составлял старый священник, который приезжал регулярно. Раз в неделю он появлялся с сумкой, полной кусочков хлеба, и, скормив их павлину, входил в дом, подсаживался к ее постели и принимался растолковывать ей церковные доктрины.

Счастье

Руби вошла в парадное многоквартирного дома и опустила на стол вестибюля бумажный пакет с четырьмя банками консервированной фасоли номер три. Слишком усталая, чтобы разнять обхватившие пакет руки или выпрямиться, она повисла на нем, обмякнув верхней половиной тела и пристроив поверх пакета голову, похожую на большой овощ с багровой ботвой. С каменным неузнаванием она уставилась на лицо в темном желто-крапчатом зеркале по ту сторону стола. К правой щеке пристал шероховатый капустный лист – она пронесла его так добрых полдороги. Руби яростно смела его плечом и выпрямилась, бормоча голосом, полным жаркого сдавленного гнева: «Листовая капуста, листовая капуста». Встав во весь рост, она оказалась женщиной невысокой, формами напоминающей погребальную урну. Бордовые волосы были уложены вокруг головы завитками, иные из которых от жары и долгого пути домой из продовольственного магазина взбунтовались и бешено топорщились в разные стороны. «Листовая капуста!» – повторила она, сплевывая слова, точно ядовитые семена.

Они с Биллом Хиллом уже пять лет как не ели листовой капусты, и она не собиралась готовить ее постоянно. Сегодня купила для Руфуса, и одного раза ему хватит. После двух лет военной службы Руфус мог бы уже стать человеком, готовым питаться по-человечески, – но нет. Когда спросила его, чего бы он хотел вкусненького, он никакого цивилизованного блюда не назвал – сказал, листовой капусты. Она надеялась, армия Руфуса встряхнет, разовьет маленько. Какое там – развития в нем было не больше, чем в половой тряпке.

Руфус – это был ее младший братец, только-только из Европы, с войны. Он потому стал у нее жить, что Питмана, где они выросли, больше не было. Все, кто жил в Питмане, сочли за лучшее куда-нибудь перебраться – одни в мир иной, другие в город. Что до нее самой, она вышла замуж за Билла Б. Хилла, приезжего из Флориды, продававшего «Чудо-продукты», и стала жить в городе. Если бы Питман еще существовал, Руфус туда бы и вернулся. Если бы в Питмане сейчас бродила по дороге хоть одна полудохлая курица, Руфус поселился бы там, чтобы ей не было скучно. Руби не любила говорить и думать такое про родню, тем более про собственного брата, но что делать – никчемный человек. «Мне через пять минут это ясно стало», – сказала она Биллу Хиллу, а Билл Хилл отозвался не улыбаясь, со спокойным лицом: «Мне через три». Страх как стыдно было, что такой муж видит, какой у тебя брат.

И ничего тут, думалось ей, не сделаешь. Руфус был как все остальные дети. Она одна была в семье не такая, одна с развитием. Она вынула из сумочки карандашик и нацарапала на пакете: «Билл, занеси наверх». Потом, стоя внизу лестницы, стала собираться с силами для подъема на четвертый этаж.

Лестница была узкой черной прорезью посреди дома. Ее устилал мышиного цвета ковер, который словно бы рос прямо из ступеней. Руби казалось, они уходят вверх почти отвесно, как на колокольню. Лестница высилась. Руби стояла у ее подножия, а она не просто высилась – делалась ей назло все круче. Чем дольше Руби смотрела, тем шире раскрывался у нее рот и тем сильнее кривился, выражая полнейшее отвращение. Нет, не в таком она состоянии, чтобы куда-либо подыматься. Она нездорова. Об этом ей сказала мадам Золида, но она и так знала.

Мадам Золида была гадалка по руке на Восемьдесят седьмом шоссе. Она сказала: «Долгая болезнь», но добавила шепотом с хитрым таким, заговорщическим видом: «Она принесет вам счастье!» И, улыбаясь, откинулась на спинку кресла – дородная, с зелеными глазами, которые свободно туда-сюда крутились в глазницах, точно смазанные маслом. Она могла бы этого и не говорить. Руби знала уже, что за счастье. Переезд. У нее два месяца держалось отчетливое чувство, что они переберутся в другое место. Билл Хилл не будет больше откладывать. Он же не хочет ее угробить. Где ей хотелось жить, это в каком-нибудь из новых микрорайонов – она начала подниматься, клонясь вперед и держась за перила, – там у тебя все рядышком: и аптека, и продовольственный, и кино. А как они сейчас в центре живут, ей до больших улиц идти восемь кварталов, а до супермаркета и еще подальше. Пять лет ни слова не говорила, но теперь, когда со здоровьем неизвестно что по таким молодым годам, он что́ думает, она убивать себя станет? Она ведь и присмотрела уже кое-что на Медоукрест-хайтс – бунгало на две семьи с желтенькими парусиновыми тентами. Она остановилась на пятой ступеньке перевести дух. Такая молодая – всего тридцать четыре, – и надо же, пяти ступенек хватило. Ты лучше не спеши, деточка, сказала она себе, мало еще тебе лет, чтобы себя доканывать.

Тридцать четыре – какая там старость, это вообще, считай, не годы. Она помнила свою мать в тридцать четыре – желтое, сморщенное старое яблоко, и кислое в придачу, у нее вечно был кислый вид, она вечно всем была недовольна. Вот сравнить себя и ее в этом возрасте. Материнские волосы были ух какие седые – ее-то волосы не были бы, пусть бы даже она их не красила. Дети, вот что гробило