Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

Она подскочила: внизу лестничного колодца раздался хлопок, и по ступенькам вверх покатился грохот, сотрясая их даже там, где она сидела. Она снова наклонилась между двумя стойками, посмотрела вниз и увидела Хартли Гилфита с парой выставленных вперед пистолетов, галопом скачущего вверх по лестнице, и услышала пронзительный голос, раздавшийся этажом выше:

– Хартли, а ну перестань топотать! Дом дрожит!

Но он несся, не обращая на окрик внимания, и, выскочив на первом этаже из-за угла и стрелой помчавшись по коридору, загрохотал еще оглушительней. Она увидела, как распахнулась дверь мистера Джергера и как он, метнувшись хищной птицей, цапнул скрюченными пальцами полу летящей рубашки; вывернувшись, рубашка припустила дальше, раздалось визгливое: «Чего хватаешь, старый козел!» – и грохот стал стремительно приближаться, вот уже он прямо под ней, и воинственное бурундучье личико врезалось в нее, пробило ей голову и унеслось, уменьшаясь, в крутящийся мрак.

Она сидела на ступеньке, вцепившись в стойку перил, к ней по чуточке возвращалось дыхание, и лестница понемногу переставала раскачиваться. Она открыла глаза и уставилась вниз, в темную яму, на самое-самое дно, откуда так давно начала восхождение.

– Счастье, – произнесла глухим голосом, который эхом отдался на всех горизонтах шахты. – Дитя.

– Счастья, дитя, – издевательски отозвалось двойное эхо.

Потом она опять это ощутила – маленькое перекатывание. И словно бы не у нее в животе. Словно бы там где-то, нигде, ни в чем и нигде, просто лежит и ждет, времени вдоволь.

Домашний уют

Томас передвинулся к краю окна и, просунув голову между стеной и занавеской, опустил взгляд на подъездную аллею, где остановилась машина. Из нее выбирались его мать и юная потаскушка. Мать выпрастывалась медленно, невозмутимо и неуклюже, а следом скользнули наружу длинные, слегка изогнутые ноги потаскушки, платье задралось выше колен. С пронзительным смехом она кинулась навстречу псу, который, радуясь ей, прыгал и крутился волчком. Крупное тело Томаса наполнял гнев, копясь с безмолвной, зловещей силой, как густеет толпа.

И что ему теперь? Собирать вещи, ехать в гостиницу и жить там, пока дома опять не станет как было.

Он не знал, где чемодан, он терпеть не мог собирать вещи, ему нужны были его книги, пишущая машинка у него была не портативная, он привык к электрическому одеялу, он с трудом выносил ресторанную пищу. Мать с ее сумасбродной благотворительностью весь покой их дома поставила под удар.

Хлопнула задняя дверь, и смех девчонки стрельнул вверх ударом тока: через кухню, задний коридор, лестничный пролет – к нему в спальню. Он отпрянул вбок и стоял, мрачно оглядывая комнату. Утром он заявил матери без обиняков: «Если опять привезешь сюда эту девку, я уйду. Так что выбирай: либо она, либо я».

Она и выбрала. Его горло захлестнуло болью. За тридцать пять лет его жизни такого не было ни разу… Он почувствовал, что позади глаз накипает горячая влага. Потом окреп внутренне, весь во власти гнева. Нет, наоборот: никакого выбора она не сделала. Рассчитывает на его привязанность к электрическому одеялу. Что ж, придется ей узнать.

Смех девчонки метнулся вверх еще раз, и Томаса передернуло. В памяти опять возникло ее лицо и фигура прошлой ночью. Она вторглась к нему в спальню. Проснулся – дверь открыта, и она в проеме. Повернулась к нему, и света в коридоре хватило, чтобы она была неплохо видна. Лицо – как у актрисы в музыкальной комедии: острый подбородок, широкие яблочные щеки и пустые кошачьи глаза. Он вскочил с кровати, схватил стул и, неся его перед собой, заставил ее пятиться и вытеснил за дверь, как укротитель отправляет на место опасную кошку. Он молча толкал ее по коридору, у материнской двери остановился и постучал. Девчонка, охнув, повернулась и исчезла в комнате для гостей.

Секунду спустя мать открыла свою дверь и с тревогой выглянула в коридор. Ее лицо, намазанное чем-то на ночь, обрамляли розовые резиновые бигуди. Она посмотрела в ту сторону, куда ретировалась девчонка. Томас стоял перед ней по-прежнему со стулом в руках, как будто готовился укротить еще одного зверя.

– Хотела пробраться ко мне в комнату, – прошипел он, напирая на нее. – Проснулся и вижу, что она в мою спальню лезет. – Он закрыл за собой дверь и продолжил негодующе, повышая голос: – Я не намерен этого терпеть! Не намерен больше ни дня!

Он оттеснил мать к самой кровати, и она села на ее край. На грузное тело у нее была посажена непостижимо худощавая, несообразно тощая голова.

– Говорю тебе в последний раз, – сказал Томас. – Я ни дня больше не намерен этого терпеть. – Во всех материнских поступках ему виделась явная система. А именно – с наилучшими намерениями на свете выставлять добродетель на посмешище, доводить ее до такой бессмысленной крайности, что все причастные оказываются в глупом положении и сама добродетель начинает выглядеть нелепо. – Ни дня, – повторил он.

Мать решительно покачала головой, не сводя глаз с двери.

Томас опустил стул перед ней на пол и сел на него. Он наклонился вперед, словно собирался что-то объяснить умственно отсталому ребенку.

– Еще одно, в чем она неблагополучна, – сказала мать. – Ужас, просто ужас. Она мне сказала, как это называется, я забыла, это что-то, с чем она не может сладить. Врожденное. Томас, – она поднесла ладонь к щеке, – а вообрази на ее месте себя.

Он задохнулся от возмущения.

– Как тебе втолковать, – прохрипел он, – что если она не может с собой сладить, то и от тебя ей никакой пользы?

Синева материнских глаз, интимно близких, но неприкосновенных, была синевой необозримых далей после заката.

– Нифмомания, – пробормотала она.

– Нимфомания, – яростно поправил он мать. – Напрасно она дурит тебе голову учеными названиями. Она моральный урод. Вот и все, что тебе надо знать. От рождения лишена моральных задатков, как рождаются без почки или ноги. Понимаешь?

– Я все думаю и думаю: а вдруг это был бы ты? – сказала она, не отводя ладонь от щеки. – Если бы это был ты, что бы я, по-твоему, чувствовала, если бы никто не хотел тебя взять? Если бы ты был не блестящая даровитая личность, а нифмоман, и не мог с собой справиться, и…

Томас невольно вообразил, будто медленно превращается в девчонку, и ощутил глубокое, невыносимое отвращение к себе.

– Во что она была одета? – отрывисто спросила мать, сузив глаза.

– Ни во что! – проревел он. – Гони ее отсюда немедленно!

– Как я ее выгоню на холод? Утром она опять грозилась покончить с собой.

– Отправь ее обратно в тюрьму, – сказал Томас.

– Тебя, Томас, я