Круг в огне: Рассказы - Фланнери О'Коннор

Томас сидел скрестив руки и не сводил глаз со стены.

– Подумай о бедной девочке, Томас, – сказала мать, – у которой ничего нет. Ничего. А у нас есть все.

Приехав, они нашли Сару Хэм на ступеньках пансиона: она привалилась, раскинув ноги, к перилам крыльца. Ее модный шотландский берет, который старушка на нее нахлобучила, съехал на лоб, ее одежда лезла наружу из чемодана, куда старушка накидала вещи как попало. Негромко, доверительным тоном девчонка вела пьяную беседу сама с собой. По одной щеке размазалась губная помада. Она позволила матери Томаса довести себя до машины и посадить на заднее сиденье; кажется, до нее не дошло, кто именно приехал ее вызволить.

– За весь день не с кем словом перемолвиться, кроме чертовых попугаев, – яростно прошептала она.

Томас, который из машины не выходил и даже не посмотрел больше на девчонку после первого негодующего взгляда, сказал матери:

– Усвой простую вещь раз и навсегда: ей место в тюрьме и больше нигде.

Мать, державшая ее за руку на заднем сиденье, не ответила.

– Ладно, посели ее в гостинице, – сказал он.

– Я не могу оставить пьяную девушку в гостинице, Томас, – сказала мать. – Ты сам это понимаешь.

– Тогда в больницу.

– Ей не нужна ни тюрьма, ни гостиница, ни больница, – сказала она. – Ей нужен дом.

– Но не мой.

– Только на одну ночь, Томас, – вздохнула его мать. – Только на одну ночь.

С тех пор прошло восемь дней. Юная потаскушка угнездилась в комнате для гостей. Его мать день за днем принималась искать ей работу и жилье, но безуспешно: старушка всем растрезвонила, всех предупредила. Томас сидел либо у себя в спальне, либо в кабинете. Его жилище было для него домом, мастерской, церковью – чем-то таким же неотъемлемым и необходимым, как панцирь у черепахи. Он поверить не мог, что его дом могли вот так взять и осквернить. С его лица не сходила краска ошеломленного возмущения.

Едва девчонка продирала утром глаза, как начинал звучать ее голос, он пульсировал в блюзовой мелодии – поднимался и трепетал, а затем нырял вниз, в извивы страсти, которая вот-вот будет удовлетворена, и Томас вскидывался за письменным столом и принимался судорожно затыкать уши гигиеническими салфетками. Стоило ему отправиться из одной комнаты в другую, с этажа на этаж – она неизменно была тут как тут. Стоило ему пойти по лестнице вверх или вниз – она либо встречалась ему на полпути и, жеманно напуская на себя застенчивость, проходила мимо, либо шла вверх или вниз за ним следом, испуская небольшие трагические вздохи, пахнувшие мятной жевательной резинкой. Казалось, отвращение Томаса к ней для нее прямо-таки драгоценно, она словно бы наслаждалась своим мученичеством, не упуская ни единой возможности получить от него новое подтверждение.

Старик – небольшого роста, осиного вида, в пожелтевшей панаме, в летнем костюме в тонкую полоску, в розовой нарочито замусоленной рубашке, в маленьком галстуке-ленточке, – похоже, прочно занял место у Томаса в голове, и оттуда, обычно сидя на корточках, он всякий раз, едва сынок делал паузу в своих занятиях, которые шли через силу, подавал шершавый голос. «Поставь ее на место. Сходи к шерифу».

Шериф был, в сущности, тот же отец Томаса в несколько ином обличье. Он носил клетчатые рубашки и техасскую шляпу и был на десять лет моложе. Он искренне восхищался стариком и так же легко, как отец Томаса, совершал нечестные поступки. Томас, как и его мать, хотел быть как можно дальше от бледной стеклянной голубизны его взгляда. Томас смутно надеялся на какое-нибудь другое решение. На чудо.

Завтраки, обеды и ужины в присутствии Сары Хэм были невыносимы.

– Томси меня не любит, – сказала она за ужином на третий или четвертый вечер и, надув губки, бросила через стол обиженный взгляд на Томаса. Крупный, окаменевший, он сидел с таким видом, будто попал в западню скверных запахов. – Я ему тут не нужна. Я никому нигде не нужна.

– Томаса зовут Томас, – перебила девчонку его мать. – Не Томси.

– Томси я выдумала, – сказала она. – По-моему, мило звучит. Он терпеть меня не может, прямо ненавидит.

– У Томаса нет к тебе ненависти, – возразила его мать. – Мы не из таких, кто ненавидит, – добавила она, словно это был изъян, который вывели в их роду поколения назад.

– Я чувствую, когда я не нужна, – продолжала Сара Хэм. – Я даже в тюрьме им не нужна была. Вот если убью себя, нужна я буду Богу, интересно?

– Попробуешь – узнаешь, – пробормотал Томас.

Девчонка визгливо захохотала. Потом разом умолкла, лицо сморщилось, и ее стало трясти.

– Самое мне лучшее будет – убить себя, – проговорила она, клацая зубами. – Никому тогда не буду мешать. Пойду в ад, и Богу тоже мешать не буду. А там я даже дьяволу не буду нужна. Он меня вышвырнет из ада, потому что даже в аду… – причитала она.

Томас встал, взял свою тарелку, нож, вилку и перешел заканчивать ужин в кабинет. После этого он ни разу не сел за общий стол, мать подавала ему отдельно. На этих трапезах в кабинете старик неизменно присутствовал, да еще как. Он откидывался назад на своем стуле, запускал большие пальцы под подтяжки и говорил, например, такое: «Попробовала бы она меня из-за моего собственного стола вытурить».

Прошло еще несколько дней, и вечером Сара Хэм порезала себе запястья кухонным ножом и закатила истерику. Из кабинета, где Томас закрылся после ужина, он услышал резкий взвизг, за ним несколько протяжных воплей, а потом торопливые шаги матери. Он не двинулся с места. Первая его мгновенная надежда, что девчонка перерезала себе горло, поблекла, когда он понял, что в таком случае она не продолжала бы так вопить. Он вернулся к чтению академического журнала, и немного погодя вопли утихли. Через несколько секунд в кабинет ворвалась его мать с его пальто и шляпой.

– Нам надо отвезти ее в больницу, – сказала она. – Была попытка самоубийства. Я наложила ей жгут. О господи, Томас! Представь себе, что ты сам так отчаялся и решился на это!

Томас одеревенело встал и надел шляпу и пальто.

– Мы отвезем ее в больницу, – сказал он, – и там оставим.

– И опять доведем до полного отчаяния? – воскликнула его мать. – Томас!

Стоя сейчас посреди своей комнаты, понимая, что настал момент, когда бездействовать больше нельзя, что необходимо собирать вещи и уезжать, Томас оставался неподвижен.

Его гнев был направлен не на потаскушку, а на мать. Хотя больничный врач обнаружил, что девчонка ничего особенного себе не повредила,