Без времени и места - Михаил Чумалов

мужик решился. «Ты, – говорит, – здесь постой, а я копну разок-другой. Да не бойся ты никого – они все дохлые давно. Я недолго. Если увидишь кого-нибудь – сигналь». И лопату на плечо закинул… Деревянный пистолет при мне. Но нет, думаю, тут нужна психическая атака. Борода у меня, сами видите, вполне греческая. И плащ на мне брезентовый был с большим капюшоном, который пол-лица закрывает. В темноте он выглядел как наряд инквизитора. Короче, встаю я в полный рост из склепа и фонариком лицо снизу, из-под плаща подсвечиваю, чтобы пострашнее выглядело. И вопрошаю подвывающим голосом: «По врискэтэ то плисьестеро апохоритирьё?» А что? Обычное дело: восставший из могилы древний грек интересуется, где здесь сортир. Две тысячи лет, почитай, терпел. Жаль, что мои гости по-гречески вряд ли понимали. Но впечатление и так оказалось сильным. Через секунду от них только брошенная лопата осталась. Больше уже никто не приходил.

Заключительные фразы Андреева рассказа были произнесены под общий смех пассажиров трех соседних купе. Поезд подходил к Белгороду, и Ламцадрица ушла поднимать Сергея Ильича с его ложа.

* * *

Сергею Ильичу очень не хотелось вставать с постели. Ещё меньше ему хотелось выходить из поезда. Путь на платформу белгородского вокзала казался ему дорогой на Голгофу. Но отступать было некуда, и тяжко вздохнув, он начал сборы. Аккуратно повязал галстук, тщетно пытаясь прикрыть им разводы на рубашке, причесался, затем надел и одернул пиджак, достал дипломат, вынул из-под нижней полки лаковые штиблеты – и обомлел.

Изделия джанкойских мастеров не выдержали испытания водой. Кожа – или, точнее, то, что было там, где должна быть кожа, – сморщилась и совершенно потеряла пристойный вид. Ещё хуже было то, что на левом ботинке образовалась заметная щель между подошвой и верхом.

На горестный вопль Сергея Ильича прибежали Ламцадрица и вездесущий Земеля. Последний всем своим видом выражал раскаяние, скорбь и желание загладить вину перед Сергеем Ильичом. Он цокал языком, причитал что-то невнятное и размахивал руками, как ветряная мельница, походя смахнув со столика бокового места стакан с чаем, которым как раз собирался угоститься Пшеничные Усы. Затем сержант бухнулся на колени перед Сергеем Ильичем и, схватив испорченную обувь, принялся тереть туфлю рукавом своего кителя, словно пытаясь разгладить съёжившуюся кожу. Конечно, это не помогло, но солдат не унимался. Он сунул руку внутрь туфли и – о, ужас! – на глазах у Сергея Ильича подошва отвалилась и упала на пол, а верх остался в руках Земели.

Сергей Ильич сидел и глотал ртом воздух, как рыба на суше. Это была катастрофа! Прийти на встречу с покарябанным лицом и в грязной рубашке – позорно, конечно, но всё-таки это возможно объяснить, чего только не случается в жизни. Но явиться за деньгами босиком – это уже из ряда вон! У Сергея Ильича не осталось даже злых чувств к Земеле, виновнику всех его бед. Единственное, чего он сейчас страстно желал, это проснуться и узнать, что вся эта чудовищная катавасия – этот грязный вагон, этот дурак-сержант, дрянные лаковые туфли, чёрный дипломат, ссадина на лице, да и белгородский председатель с его неправедными деньгами – лишь дурной сон, а сам Сергей Ильич лежит в постели в своей небогатой симферопольской квартирке.

Поезд неотвратимо, как айсберг к «Титанику», приближался к белгородскому вокзалу, а Сергей Ильич пребывал в оцепенении. Надо отдать должное Ламцадрице: она проявила недюжинную энергию, пытаясь спасти ситуацию. Оббегала весь вагон, расспрашивала у мужчин-пассажиров, нет ли у кого запасной пары обуви, которую они могут пожертвовать несчастному. Желающие нашлись – наш народ отзывчив и милосерден – но проблема усугублялась редким, 46-м размером ноги Сергея Ильича. Такой же оказался только у Андрея. Кроме единственной пары запылённых кроссовок у того нашлись лишь резиновые шлёпанцы, именуемые в СССР «вьетнамками» или «сланцами» по названию города, где их производили. Их чуть ли не насильно надели на Сергея Ильича и буквально вытолкали его из вагона.

Оставим его ненадолго на перроне белгородского вокзала. Читатель не простит мне, если я не расскажу ещё об одном инциденте, который произошёл несколькими минутами ранее и который остался незамеченным большинством пассажиров, занятых хлопотами вокруг босоногого директора.

Как я уже упомянул, суетившийся не в меру Земеля уронил на пол стакан с чаем, за что удостоился порции отборных матюгов и тычка кулаком в спину от Пшеничных Усов. Тот к страданиям Сергея Ильича оставался равнодушен. Весь день до этого пролежал он на своей полке голодный, хотя сумка, полная всяческой снеди, стояла у него в ногах. Есть всухомятку не хотелось, а нижняя полка и столик были заняты хлопотливой тёткой и её дитём. По своей натуре Пшеничные Усы был куркулём и жадиной и не без основания опасался, что, обедая за столиком внизу, ему придётся делиться вкусностями с прожорливым мальчишкой. Поэтому терпел до ночи и только отщипывал понемножку от батона. Но наконец путь расчистился: на подъезде к Белгороду тётка собрала свои многочисленные пожитки, подхватила сонное дитя и двинулась к выходу. Пшеничные Усы быстренько организовал чайку, разложил на столике еду и только приготовился вкусить скромных радостей жизни, как всё испортил этот безмозглый клоун в военной форме.

Ни Пшеничные Усы, ни Сергей Ильич, ни сам Земеля даже не догадывались, что в вагоне есть ещё один пассажир, который клянёт незадачливого сержанта самыми распоследними словами. Звали этого человека Пётр Залкинд. Не вслух, правда, а про себя, мысленно, он пожелал Земеле вечной службы черпаком в армейском аду без права на дембель. Из-за неловкости сержанта выстроенный Залкиндом план изощрённой мести летел в тартарары.

А теперь я должен рассказать, кто такой этот Залкинд и зачем он оказался в двенадцатом вагоне.

* * *

Фамилии, даже знаковые, бывают обманчивы. Пётр Залкинд не был евреем по крови. При рождении он получил папину фамилию – Семёнов. Отец служил на Дальнем Востоке в 11-й танковой бригаде РККА водителем-механиком танка БТ-5. Командиром в его экипаже был Иона Залкинд. Водителя и командира связывали не только служебные отношения, и даже не только крепкая мужская дружба, но и общность судеб. Оба были отцами-одиночками. Жёны их умерли родами, оставив обоим детей-одногодков: сына Семёнова и дочь Залкинда.

5 июля 1939 года бригаду бросили в бой: отбить у японцев плацдарм на восточном берегу реки Халхин-Гол. Дело предстояло опасное, и друзья-танкисты дали друг другу клятву: если одного из них убьют, оставшийся в живых возьмёт на попечение ребёнка друга. Танковая атака была сокрушительной. Как пелось в песне того времени, «и летели наземь самураи