Лемурия - Карл Ганс Штробль

все ж теперь его можно было как-то принять – я уживался сам с собой, не казался себе таким законченным мерзавцем, как прежде. Пошатываясь на ходу, я поплелся на палубу и первым делом осведомился, как поживает мой друг барон. На это мне отвечали изумленными взглядами и смешками. Тогда я как можно настойчивее повторил вопрос. Со слов очевидцев все складывалось так, будто я сам отослал барона на лодке в Муджу. Побывав в моей каюте, он якобы получил от меня чрезвычайно важное поручение, требовавшее безотлагательного исполнения. Когда я стал утверждать, что все это – неправда, капитан судна посмотрел на меня с состраданием, пожал плечами и ушел по своим делам.

Я побежал к тому концу настила, откуда была видна привязанная спасительная лодка.

Но ее там больше не было! Барон подчинился таинственному внушению. И, как вы все знаете, судьба его остается туманной, ибо никто его больше не видел – барон исчез без следа. Дальнейшие события вам известны из газетных отчетов. В Капо д’Истрии я решил не задерживаться. На третий день после случившегося я увидел в газетном некрологе знакомое – собственное – имя вместе с именем барона Латцманна. Признаюсь, странно смотрелся этот текст в траурной рамке! Впоследствии в полиции пытались выяснить, кто оплатил это объявление – вдруг это могло помочь напасть на след преступников. Но все усилия прошли даром; дальнейшее расследование осложнилось еще и тем, что мне пришлось заступить на свою вахту на крейсере. Что до меня… ну, скрывать бесполезно: я сильно хворал! Чувство отторжения собственной натуры долго терзало меня, пусть и не с прежней силой, а иногда выливалось в припадки такой безжалостной силы, что я буквально молил об избавлении через смерть. Некий коварный недуг тихо подтачивал меня. Невидимая зараза поразила мои душевные силы и перекинулась позже на тело. Пришлось мне взять увольнительную. Сейчас я, вне всяких сомнений, на пути к поправке – хотя эта проклятая слабость…

* * *

Мне остается прибавить к этому рассказу моего друга (каковой я тотчас же записал, по возможности, дословно), что лейтенант Карл Инфангер скончался-таки в разгар ноября сего года – то есть приблизительно через шесть месяцев после пережитых им событий.

Маринешку

Случай свел нас с профессором Гернгрубером в саду загородного дома нашего посла – на тематической «японской» вечеринке, под сенью бумажного дракона, увешанного с ног до головы фонариками. Пестрое чудовище с оскаленной мордой таращилось на профессора и плевалось отблесками фонариков на его лысину, пока тоскливые трели сямисэнов эхом разносились в ночи. Мы столкнулись, и он рассыпался в извинениях. Я сразу понял, что передо мной немец – это же я из нас двоих, отдавив ему ногу, должен был извиняться! В остальном, как я узнал впоследствии, он был силен как медведь – ибо практиковал все виды спорта. Крепости его ребер, полагаю, позавидовала бы и стальная решетка. Его бедра напоминали пару надутых до отказа автомобильных шин. Книжная премудрость отнюдь не сделала этого замечательного человека неспособным засадить кому-нибудь кулаком в живот – и тем не менее он извинялся перед человеком, наступившим ему на ногу. Профессор ничего не мог с этим поделать – таков уж наследственный порок уроженцев Пассау. Позже мы выпили несколько бутылок пива и пару бокалов шампанского. Так наша дружба и состоялась; окна души распахнулись навстречу друг другу. Оказалось, профессор Гернгрубер находился в Румынии по научным делам. Университет направил его собирать материал для работы над книгой по цыганскому языку. Этот труд должен был стать самым научным и основательным из всего, что когда-либо было написано на эту тему. Много лет спустя я увидел два толстых тома, названные Гернгрубером «набросками». «Если вот так у него выглядят наброски, – подумал я тогда, – страшно представить, каким тогда должен быть окончательный вариант». Само собой, Гернгрубер прибегал лишь к самым передовым методам в своих исследованиях – и даже вооружился фонографами и пластинками, чтобы получить аутентичные записи «живого» цыганского языка. В тот период в румынском обществе было модно интересоваться игрой на арфе. Арфа играла при румынском дворе ту же роль, что и флейта в свое время в Сан-Суси. Поскольку королева любила сиживать у арфы в своих чудных струящихся одеждах и играть, извлекая звонкие трели, на всех светских приемах, включая «японские» чайные церемонии в лучших домах Бухареста, находились подражательницы Кармен Сильвы. Скромно прикрытые оборками платьев коленки попирали стан арфы, и нежные девичьи пальцы выпутывали из струн плаксивые звуки, якобы возносившие владетелей тонких душ к самым звездам (и даже выше!) своей неземной гармонией. Наигравшись, дамы отыскали нас в закутке, где мы откупоривали очередную бутыль шампанского. Фройляйн М., казавшаяся столь воздушной за инструментом, оказалась, увы, напрочь лишена легкости в светской беседе, но слушать ее пришлось все равно. Когда мы улизнули от несносной дамы, я сообщил профессору Гернгруберу:

– Я знаю, о чем вы думали, слушая рассуждения фройляйн М. о лесах и цыганах.

– Вот как? – спросил он удивленно. Догадаться было не так уж и сложно – все, о чем думал профессор, всегда отражалось на его лице. Поскольку в ту ночь мы делили радости и страдания друг с другом и, обмениваясь своими планами на ближайшее будущее, поняли, что оба намереваемся проехать один и тот же район в румынских лесистых горах, вполне понятно, почему мы решили объединиться в совместную экспедицию. Партнерство после двухчасового распития шампанского обычно не отличается долгой жизнью – чаще всего на следующее же утро его перечеркивает какое-нибудь более существенное обязательство, и при более поздних случайных встречах лишь смутно знакомая улыбка напоминает, что когда-то в прошлом вы кому-то клялись в вечной дружбе. Но профессор Гернгрубер презирал, как оказалось, любое легкомыслие и предельно серьезно относился даже к клятвам, данным в полуночном подпитии. Пришлось мне в последующие дни основательно изучить карты и закупиться всем необходимым для похода. Я, смешно думать, не мог покинуть Бухарест, покуда мы не договорились о точном дне и часе нашей встречи!

Восхищенный столь быстрой и незаслуженной привязанностью ко мне, через неделю я действительно оказался в назначенное время на маленькой железнодорожной станции в гуще леса. Профессор Гернгрубер открыл одно из окон вагона и помахал мне рукой, затем вышел, быстро подбежал и обнял меня. Он выглядел прекрасно, почти как траппер – его высокие гетры напоминали кожаные штаны индейца, и если бы его сила соответствовала столь же свирепому духу, можно было бы подумать, что он запросто может содрать с какого-нибудь врага скальп