Лемурия - Карл Ганс Штробль

Мы переглянулись – и выдали практически в унисон:

– Нужно поговорить с Маринешку.

Я не упоминал о рекомендованном нам помощнике до настоящего времени, поскольку считал делом первостепенной важности рассказать немного об обычаях и характерах лесных жителей, в чьем обществе мы гостили, – а позже, как лучше раскроется ход нашей авантюры, вернуться и к Таки. С Таки Маринешку вышло вот как: из внимательного, услужливого и трудолюбивого юноши он превратился в сущего лентяя-проходимца. То ли потому, что профессор, в нашей экспедиции выступающий за главного, был слишком добр, чтобы приструнить этого юнца, то ли потому, что общение с упадочным лесным народцем пробудило в нем дикаря – факт оставался фактом. Если Таки в чем-то и проявил себя, то лишь в ничегонеделанье. Никаких выдающихся качеств, помимо обжорства, за ним не водилось, и единственное, в чем я был точно уверен, – этот тип непременно солжет, чтобы покрыть какую-нибудь свою промашку. Мы давно уже поняли, что в его лице заполучили скрытого врага. Мы заметили, что иногда теряется мелочь, чтобы с тихим звоном осесть потом в его карманах; когда мы посылали его в ближайший город за припасами, он обсчитывал нас самым беспардонным образом. Каждая из этих поездок за покупками занимала три-четыре дня и была настолько утомительной, что мы предпочитали быть обжуленными, а не уходить из леса на столь долгий срок. С цыганами он установил доверительные отношения. Мы знали, что Таки бесплатно раздавал им нашу еду и со своей ненасытной прожорливостью участвовал в их банкетах с ежами, жареными ящерицами и супами на еловых иголках. Не было никаких сомнений в том, что он выходец из этой темной первобытной общины – он ощущал себя их родичем и выучил язык леса почти так же быстро, как профессор. Наша терпимость делала его все более и более дерзким, и однажды так случилось, что по просьбе его друзей наши зеркала ночью исчезли. Его имя одновременно прозвучало на наших устах, но не успели мы его произнести, как немецкая совесть профессора овладела им, и он начал размышлять. Мы знали, что наши слуги были незлобивыми, чуть глуповатыми, но безупречно честными – их преданность зиждилась на неотступной почтительности. Их нельзя было заподозрить в покушении на наше имущество; к тому же они были болгарами и у них не было языкового родства с нашими цыганами. То, что это был не старик и не кто-то из деревенской банды, легко было понять по тому, что Велизар не залаял. Пес ложился у входа в палатку между моим спальником и мешком профессора и непременно накинулся бы на любого подозрительного незнакомца, осмелившегося приблизиться. Значит, круг подозреваемых сузился до Таки Маринешку – и профессор уведомил об этом последнего со всей строгостью, на какую только был горазд. Хотя он, по понятным причинам, был рассержен тем, что его зеркало для бритья, самый важный предмет ухода за собой, пропал, его тон предельной суровости все же оставался мягким, словно свежее масло, и подлый Маринешку, и бровью не поведя, все отрицал с бесстыжей улыбкой. Моя кровь закипела, я оттеснил профессора в сторону и повернулся к Таки лицом. Уже не помню, что я ему сказал, но это наверняка было что-то куда более резкое, чем упреки профессора, – и, полагаю, я махал кулаками у его лица, ибо до сих пор помню его глаза, потерявшие свой наглый блеск. Я уже не помню, что меня так разозлило, что я влепил ему пощечину, – но это случилось; и белки глаз Таки раскраснелись от полопавшихся сосудов, а радужка потемнела, походя на тонкий, чрезвычайно напряженный обод вокруг черной, зловещей ямы зрачка.

Таки Маринешку вскрикнул, убежал и больше не появлялся в течение всего дня. Если мы думали, что запугали его, то ошибались. Цыгане, похоже, считали, что после похищения наших «божьих стеклышек» мы остались без потустороннего покровительства – а значит, бояться нас больше ни к чему. Их желание стянуть у нас еще что-нибудь возросло стократ, и Таки Маринешку с еще большим усердием услуживал их жадности, так как она удовлетворяла его жажду мести. И ночи не проходило, чтобы что-нибудь не пропадало – полотенце, какой-нибудь инструмент, доля провианта, укромно припасенного в палатке. То тут, то там украденное добро всплывало в стане цыган. Время от времени то Гернгрубер находил одну из своих рубах на дикаре с лицом, изъеденным оспой, то я подмечал компас в серебряной оправе среди безделушек восьмилетней девочки. Цыгане нагло «отсвечивали» краденым добром, без особого сопротивления позволяя нам снова отбирать его силой, ибо, похоже, их доктрина утверждала, что отнятие – мать собственности. Стычки такого рода с сущими дикарями – дело, конечно, позорное и недостойное… Будь мы сейчас в Африке, я бы считал себя вправе наказать их по всей строгости, навести порядок и спокойствие хоть бы и при помощи публичных порок. Но мы-то в правовом европейском государстве! Стоит ли играть с местными в «законников», возмущать все население против нас и создавать бог весть какие дипломатические проблемы? Профессор признал – не представляй обнаруженная нами культура интерес для него, он бы и сам проголосовал за окончание экспедиции. Смутившись, он прочитал мне целую лекцию об исключительном и уникальном составе языка этого народа.

– Но раз уж придется побыть здесь подольше, – подвел он черту, – давайте все-таки рассчитаем этого молодчика Маринешку и спровадим восвояси. Я им сыт по горло.

– Избавиться от него так просто не выйдет, – сказал я, скрежеща зубами. – Он ведь спрячется в лесу и продолжит обирать нас исподтишка. Таки прирожденный вор! Вы хоть раз ловили его «на горяченьком»? Парень досконально изучил наш распорядок дня, знает все наши слабости. Мы часто дежурим по очереди, но без толку. Велизар принимает его за своего и даже хвостом виляет при виде этого проходимца. Как-то раз я всю ночь проторчал, следя за входом – могу поклясться, мимо меня и муха не пролетела… но на следующее утро я недосчитался целого бинокля! Думаю, действует парень так – подходит с обратной стороны палатки, развязывает одну из веревок, сует руку под тень, что-то вслепую хватает и вяжет все по новой. Нет, мой дорогой профессор, мы не сможем от него избавиться, если только не проучим так, что он больше не захочет к нам возвращаться. Позвольте мне разобраться с ним по-своему!

Профессор нехотя согласился, и я весь день развлекался тем, что наблюдал за Таки Маринешку – как он ходит, подбоченившись, как лежит под деревом,