Лемурия - Карл Ганс Штробль

и украсить им свой пояс. За багаж профессора отвечали три человека. Двое были нанятыми слугами, а третьим оказался Таки́ Маринешку. Хотя его взяли на более высокую, чем обычный носильщик, должность, он таскал куда больше, чем двое других парней. Рвение проступало на его лице каплями пота, все его силы, казалось, были вложены в безусловную преданность нам. Он был молод и красив – стройный, с римским профилем. Невольно вспоминались римские легионеры, в былые времена разгромившие трансильванских повстанцев и постепенно перековавшие все свои мечи на крестьянские орала. Но стоило ему повернуться ко мне лицом и посмотреть прямо перед собой, как мне в нем привиделся скиф, славянин, кузен гунна с характерным оттиском расы Востока – угловатыми скулами, нахмуренным лбом и глазами, будто бы всегда немного сощуренными под изящной линией бровей. На небольшом поезде, по узкоколейке, мы въехали в лес, и мой друг объяснил, как будут распределяться между нами обязанности в походе, а также установил расписание. Я должен был заниматься охотой, а он – исследованиями. Таки Маринешку выступал своего рода мастером на все руки – сторожем, разнорабочим, человеком, способным наладить для нас контакт с местными жителями. Необходим был посредник, чтобы одолеть закрытость лесных цыган – они не готовы были просто так довериться каким-то европейцам; и один профессор Бухарестского университета настоятельно рекомендовал Таки, сказав:

– Это парень весьма толковый, с ним ни за что не пропадешь!

Сойдя на дальней станции, мы потом еще целый день тряслись в крестьянской телеге по узким лесным тропинкам. Поселок, где нам предстояло остановиться на время, выглядел как скопление грязных хижин на краю долины – как будто мир чистоты и благоустройства решительно оттолкнул их как можно дальше. В необъятных лесах на южных склонах Трансильванских Альп нашли свой приют невежественные и деградировавшие люди, жившие на подножном корму в очень скверных санитарных условиях. Следует отметить, что этот район чащ к югу от венгерской границы относится к самым малоизученным регионам Европы – на картах этой местности есть обескураживающе неточно размеченные зоны, а то и натуральные «белые пятна», точь-в-точь как на картах Албанских гор. Богатым господам достаточно знать, что те края славны девственными лесами, где деревья растут так густо, что их можно рубить, не опасаясь опустошения; и знать также, что где-то с краю тех слепых зон стоит охотничий домик, где можно прекрасно провести недельку-другую хоть с другом, хоть с подругой. Тогда-то богатые господа и обращаются к лесным цыганам – народец этот слишком ленив, чтобы истекать трудовым потом на лесозаготовке, но вот проводники из цыган выходят вроде как неплохие.

Пока мы ехали в трясущейся телеге, профессор трижды едва не откусил себе язык, рассказывая это. Мне было любопытно познакомиться с людьми диковатого уклада – все мои знания о цыганах ограничивались гравюрой в допотопном томе «Путешествий Кука». Но ожидания не всегда соответствуют реальности – по прибытии нас вовсе не окружило племя диких горцев в набедренных повязках и звериных шкурах. Нашим глазам предстала горстка оборванных мужчин и женщин – ничем не отличающихся от обычных людей, кроме разве что нечистоплотности и печати какой-то обреченности на лицах. Они тянули к нам руки, как самые типичные нищие, и вскоре у меня сложилось впечатление, будто лесные цыгане впитывают эту манеру попрошайничества с молоком матери. Надо думать, если их вдруг разбудить среди ночи или, смешно думать, похоронить заживо, то первое, что они сделают, очнувшись, – вытянут перед собой руку с просьбой о милостыне. Видимо, вся их культура этим жестом и ограничивается! Они не выказывали ни капли застенчивости – напротив, их бесстыжее любопытство казалось всеобъемлющим. Их поведение лучилось неким глуповатым высокомерием – ни на чем не основанном, кроме, пожалуй, кожного зуда. Наш Таки Маринешку приложил куда больше усилий, чтобы отогнать их, чем привлечь, и отгонял он их с большим усердием, раздавая тумаки своим посохом паломника направо и налево. Нам даже показалось, что у кого-нибудь из попрошаек от его рвения треснет кость-другая в теле; но язык силы оказался единственным, на котором мы поначалу могли разговаривать с этими людьми. Познаний Гернгрубера в языках ромалэ оказалось недостаточно для этого глухого уголка мира, где говорили на самой странной и причудливой тарабарщине, представляющей собой ядреную смесь из тысяч заимствований. Можно представить себе, с какой энергией взялся за работу человек, чья жизнь была посвящена исследованиям в этой области! Едва мы успели как следует устроиться в своих палатках, как он уже принялся с блокнотом и фонографом записывать эту тарабарщину, словно она – наиважнейшее откровение для человеческого духа. Об удаленности наших лесных жителей от цивилизации можно было судить уже по тому, что фонограф казался им какой-то неслыханной диковиной – это фонограф-то, скрип чьей иголки можно услышать и в шатре у бедуина, и в иглу эскимосского вождя! Но наши «цыгане» оказались слишком тупыми или слишком гордыми, чтобы удивляться новшеству или бояться его, как сделал бы представитель истинно дикого народа. Когда цыгане слышали свои собственные голоса на записи, они смеялись и прислушивались, как если бы кричали в лесу – и ждали в ответ эхо. Только самый старший в деревне, старик с густой бородой патриарха и носом, похожим на фиолетовую картофелину, иногда выходил из себя и, посчитав, что над ним насмехаются, со злостью плевал фонографу в трубу. Поразительно, как быстро Гернгрубер вникал в лепет, бормотание и тарабарщину объектов своего исследования. Страницы его тетрадей испещряли сотни заметок, фонд записей рос с каждым днем, и уже через две недели он овладел основами грамматики и приличным словарным запасом. Теперь он мог понять этих людей, попытаться глубже проникнуть в их образный и эмоциональный универсум. Согласно его методу, он прежде всего должен был выяснить их представления о божественном, но вскоре убедился, как он с сожалением мне признался, что этот вопрос слишком сложен и его скудных познаний здесь не хватит.

– В любом случае, вопреки ожиданиям, у них довольно изощренные религиозные представления, – сообщил он мне. – Если я спрашиваю старика, есть ли у него душа, он мне отвечает «да, есть». Я продолжаю: «Знаешь, где живет Бог?» – это, конечно, риторический вопрос, и я жду ответа в духе: «Бог повсюду, он вездесущ» – или простой «палец вверх», мол, Бог где-то там, на небе… Но старику ни с того ни с сего становится страшно. Он поводит зябко плечами и наотрез отказывается отвечать. Я настаиваю, обещаю ему за ответ много табака. Табак ему нужен, но страх все еще очень силен. Я подношу набитый до