Дом разделенный - Перл С. Бак

мой, женщины почти ничем не отличаются друг от друга, и, когда все будет кончено, ты сам поймешь, что так оно и есть. Дело займет всего пару дней, и я напишу директору школы, попрошу его освободить тебя от экзаменов. Отца надо слушаться, так будет лучше, ибо он жестокий и страшный человек, а кроме того, может настать такое время…

Тут он вновь встретился взглядом со своей госпожой, и та пробуравила его таким свирепым взглядом, что он тотчас умолк и жалобно пробормотал:

– Таково мое мнение.

С великим облегчением он повернулся к своему старшему сыну и сказал:

– Говори, сынок, теперь твой черед.

Тогда заговорил старший сын, и в его словах было больше здравого смысла, однако он не склонялся ни в ту ни в другую сторону, боясь кого-нибудь обидеть. Он мягко произнес:

– Я понимаю стремление Юаня к свободе. В юности я был таким же и помню, как в свое время поднял изрядный переполох из-за свадьбы, требуя женить меня на той, кого я выберу сам.

Он улыбнулся с легкой прохладцей и дальше говорил куда смелее, чем посмел бы говорить в присутствии своей сметливой красавицы-жены. Та сегодня не пришла, потому что была на сносях и очень гневалась, что, родив четверых, должна опять рожать. День и ночь она клялась, что после родов обязательно научится заграничному способу не зачинать детей. Так вот, поскольку ее не было, старший сын посмотрел на отца, посмеялся и продолжал:

– По правде сказать, я и сам теперь не понимаю, чего ради поднял такой шум. Отец мой прав, все женщины одинаковы, и все браки заканчиваются одинаково. Правильно жениться по расчету, трезво и хладнокровно, потому что в конце любовь все равно охладеет, а здравомыслие останется.

На этом совет закончился. Никто больше не говорил. Ученая госпожа молчала, ибо что толку было спорить с этими мужчинами? Свою речь она решила приберечь для Юаня. Молодые тоже молчали, потому что и им говорить не имело смысла. Как только появилась возможность, они сбежали один за другим в соседнюю комнату, и там каждый побеседовал с Юанем и высказал ему свое мнение. Шэн полагал, что над этим делом можно только посмеяться, и так он и сказал Юаню. Смеясь, он пригладил волосы красивыми бледными руками и произнес:

– На твоем месте я даже не удостоил бы письма отца ответом, Юань. Мне жаль тебя, и в то же время я рад, что мои собственные родители никогда бы так со мной не обошлись. Они могут сколько угодно сетовать на новые порядки, но они обжились в этом городе и ни к чему нас не принуждают, только разговаривать и сильны. Не обращай внимания на приказы отца – живи своей жизнью. Не надо с ним ссориться или спорить, просто делай по-своему. И домой не возвращайся.

Ай Лан с жаром подхватила:

– Шэн прав, Юань! Даже не думай об этом. Живи здесь, с нами. Мы – люди нового времени. Про остальное забудь. В этом городе есть столько всего для привольной и счастливой жизни! Развлечений нам хватит до конца дней. Клянусь, мне даже не хочется никуда отсюда выезжать!

Мэн молча ждал, пока они договорят. Затем медленно, отчетливо и с ужасной расстановкой произнес:

– Вы все говорите, как малые дети. По закону Юаня женят в назначенный отцом день. По закону нашей страны он больше не будет свободен. Он несвободен – пусть думает, говорит и развлекается как угодно – он несвободен… Юань, теперь ты наконец готов стать частью революционного движения? Теперь ты понял, почему мы должны сражаться?

Юань посмотрел в горящие, дикие глаза Мэна и разглядел в них отчаяние. В тот миг он очнулся, и из глубин его собственного отчаяния вырвался тихий ответ:

– Я готов!

Так Тигр обрел врага в родном сыне.

Юань сказал себе, что теперь может всего себя посвятить делу спасения страны. Его сердце и раньше отзывалось на громкие призывы: «Спасем нашу страну!», однако быстро успокаивалось, потому что он не понимал до конца, как именно нужно ее спасать, от чего и что это вообще такое – его страна. Даже в детстве, когда он жил в отчем доме и слушал наставления учителя, он ощущал внутри этот позыв к ее спасению и приходил в замешательство, поскольку не знал как следует, что ему следует делать. Позже, в военной школе, ему рассказывали, сколько зла причинили его стране зарубежные враги, при этом отец тоже почему-то считался врагом, и Юань по-прежнему ничего толком не понимал.

В новой школе ничего не изменилось. Он часто прислушивался к речам Мэна о спасении страны, потому что ни о чем другом, кроме революции, Мэн говорить не мог, и в последние дни даже почти не учился, тратя все время на тайные встречи с товарищами, где они продумывали очередные пикеты или шествия против школьного начальства или городских властей, во время которых они маршировали по улицам с флагами и плакатами, выкрикивая гневные лозунги в адрес заграничных врагов и преступных соглашений с ними, против законов города, школьных правил и всего, что приходилось им не по нраву. Многих они заставляли маршировать вместе с ними, ибо Мэн не хуже любого военачальника мог одним грозным взглядом или рыком подчинить своей воле нерадивого однокашника: «Ты не патриот! Ты шавка, пляшущая под дудку чужеземцев, пока они разоряют твою страну!»

Как-то раз Мэн даже обратился с такими словами к Юаню, когда тот, сославшись на занятость, отказался идти на шествие. Шэн знал к нему подход и умел ловко отшучиваться от таких призывов, потому что Мэн прежде всего был для него младшим братом, а не предводителем бунтарей. Юаню, как двоюродному брату, приходилось всеми силами избегать встреч и разговоров с озлобленным Мэном. В то время лучшим убежищем для него была земля, ибо у Мэна и его товарищей не находилось времени на бессмысленный и тяжелый крестьянский труд, и работать в поле они не ходили.

Однако теперь Юань понял смысл слов «спасти страну». Теперь он по-настоящему увидел в Тигре врага. Спасать страну означало спасать от врага-отца самого себя, и сделать это мог только он сам.

Этому делу он посвятил себя целиком. Доказывать честность своих устремлений ему не пришлось, потому что за него поручился сам Мэн. И Мэн сделал это со спокойным сердцем, ведь он знал истинную причину его гнева, и знал, что единственная гарантия преданности человека революционному делу – как раз такая затаенная, глубоко личная обида, которую испытывал сейчас его двоюродный брат. Юань мог теперь ненавидеть старшее поколение, потому что от старших были