Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

Марелла собралась на Сытинский из праздного любопытства: ей захотелось посмотреть на шестидесятилетнего мужчину, который год с лишним спал с бесцветной тридцатипятилетней Зоей, а потом окрутил женщину и того моложе. Выпытать адрес не составило большого труда: домработница сразу же клюнула на обещание поговорить с возлюбленным и усовестить его.

– Чтоб он вернулся ко мне? – посветлела лицом она.

Оживление ее выглядело до того неуместным и пошлым, что Мареллу передернуло.

– Вполне возможно, – пожевав губами, с неохотой выдавила она.

Угрызениями совести за то, что обнадежила дурочку Зою, она не мучилась: какие в ее возрасте могут быть угрызения! Самокопание – дело молодых. Как там было у Цоя? «Война – дело молодых. Лекарство против морщин». Нужно записать туда же и угрызения совести. Пусть молодые их испытывают, а стариков оставьте в покое, они свое уже отугрызали.

Добираться до Тверской пришлось двумя короткими пересадками на метро. Гардероб Марелла продумала тщательно, оделась словно Джулия Ламберт на свой решающий спектакль: тонкое, цвета топленого молока, летнее пальто, шифоновая длинная юбка, бежевые балетки – и ярко-бирюзовый, уходящий в морскую синеву, большой шелковый платок, закрывающий морщинистую шею, но выгодно подчеркивающий ее удивительную длину. Зайдя в подъезд старого московского дома, она разволновалась – пахло там ровно так, как в доме ее детства: пылью и наглыми котами, дух которых ничем невозможно было перебить. Не снизойдя до ответа бдительной консьержке, которая, дожевывая сырный крекер, высунулась из своей комнаты и поинтересовалась, к кому она пришла, Марелла решительным шагом направилась к широкой лестнице с фигурной, крашенной во многие слои масляной краски балюстрадой. Нужная квартира нашлась на втором этаже. Она дважды нажала на звонок и отступила назад, чтобы ее можно было разглядеть в глазок. За дверью зашаркали осторожные шаги.

– Это я вам в домофон звонила, – возвестила она, дождавшись, когда шаги затихнут.

Залязгали замки, тяжеленная створка медленно распахнулась. В проеме возникла худенькая, почти бестелесная старушка. Она аккуратно взялась за дужки очков, поправила их на переносице, окинула удивленным взглядом Мареллу, нерешительно посторонилась, чтобы пропустить ее в квартиру.

– Вы по какому вопросу? Если по музыкальным занятиям, я уже года два как не даю уроков.

– Я к Егору Борисовичу.

Старушка медленно вздернула бровь.

– К кому?

Марелла растерялась.

– Я ошиблась квартирой?

– Вы ошиблись умом, милочка! – и старушка с несвойственной ее возрасту силой грохнула створкой двери. Залязгали замки, зашаркали и притихли в глубине квартиры возмущенные шаги.

Консьержка ждала ее возле подъездной двери. Она все так же жевала сырный крекер, запивая его чаем из чашки, которая показалась Марелле знакомой. Она пригляделась и ахнула – это была чашка из того же любимого ею утиного сервиза.

– У меня такие же чашки, – примирительно сообщила она и зачем-то добавила: – Правда, переколотились почти все, осталась одна – с оранжевыми утятами.

Консьержка проглотила крекер, шумно запила его чаем. Лицо ее – плоское, большое и добродушное, словно масленичный блин, – было располагающим и совсем открытым, при желании можно все мысли прочесть.

– Тоже попались? – запихивая в рот новый крекер, полюбопытствовала она, оставив без внимания слова Мареллы об утином сервизе.

– Попалась?

– Вы уже четвертый человек, который приходит к Алле Евгеньевне, чтобы встретиться с несуществующим Егором Борисовичем, который обидел нашу полоумную бывшую уборщицу Зою. Она ведь совсем поплыла мозгами, несла всякую ахинею, доставала Аллу Евгеньевну каким-то Егорушкой, который бросил ее ради молодой красотки. Все нервы ей истрепала. Когда уволили ее, вроде все подуспокоилось и забылось. Но теперь пошли косяком посетители. Алла Евгеньевна всегда была вежливым человеком, ни на кого голоса не поднимала, но сейчас даже она стала выходить из себя.

– Кто еще, кроме меня, приходил? – обрела наконец дар речи Марелла.

– Женщина вашего возраста, в… в летах. И какая-то родственница Зои, с дочерью. Я так понимаю, она всем рассказывает одну и ту же историю.

– На самом деле я еле ее разговорила, она молчала.

– Видно, прорвало, потому что за неделю пришли сразу четверо человек. И все бабы. Потому что вы… – она запнулась, запихнула в рот очередной крекер и, торопливо его прожевав, великодушно обобщила: – Все мы, – доверчивые дуры!

Марелла вышла из подъезда, не попрощавшись. Уму непостижимо, как она не смогла распознать Зоиного сумасшествия.

– Теряешь сноровку, милочка, – криво усмехнулась она, вторя интонации несчастной Аллы Евгеньевны, которой выпала доля жить в квартире мнимого Егорушки Борисыча. Марелла мысленно выругалась, сердясь не на несуществующего Егорушку и не на полоумную свою домработницу, а на себя. «Куда тебя понесло? И зачем? Вырядилась, главное, в дорогущее пальто, подаренное сыном, нацепила шелковый платок. Чего ты хотела добиться, кого удивить? Егорушке, поди, хотела понравиться?! Проверить свои чары на еще одном мужчине, блеснуть, так сказать, напоследок руинами былой роскоши! Ну не дура ли? Когда уже ты угомонишься, когда примешь свои годы?»

Последняя, самая горькая любовь Мареллы случилась, когда ей исполнилось шестьдесят пять. Разница в возрасте была такой огромной, что она сама себе боялась в ней признаться: двадцать лет.

Осознав, что безвозвратно влюбилась, она не нашла ничего лучше, чем рассказать все своему бывшему любовнику, тому самому, лысому и обрюзгшему, с которым мирно рассталась и сохранила доверительные, почти родственные отношения.

– Любви ведь все возрасты покорны, разве нет? – спросила она с надеждой.

Он замялся.

– Я бы любому солгал, но не тебе, Море.

Иногда по старой памяти он называл ее тем ласковым именем, которым звал в минуты близости. Она обычно раздражалась, хотя виду не подавала, но в этот раз была невероятно ему рада, словно доброй весточке, прилетевшей издалека.

– Не лукавь, говори как есть, – разрешила она.

Не глядя, он потянулся вверх, к полочке, безошибочно нашел пепельницу. Предметы в квартире Мареллы имели навсегда закрепленные за собой места и никогда не мигрировали, потому мало-мальски знакомому с обстановкой человеку легко было ориентироваться в пространстве.

– Мне кажется, что любовью может считаться чувство, возникшее в паре, где один партнер теоретически не может быть родителем другого. Ты понимаешь, что я имею в виду? – Он выдохнул колечко дыма и принялся с преувеличенным интересом наблюдать, как оно стремительно тает в воздухе.

«Глаза прячет», – отметила про себя Марелла. Без обиды, с пониманием – сама в подобной щекотливой ситуации повела бы себя ровно так же.

– Ты имеешь в виду, что теоретически я могла бы его родить. И в этом случае…

– Да, – он оборвал ее, не давая договорить уродливую фразу.

– Но не родила ведь! – она поморщилась, презирая в себе слабость.

Он вздохнул:

– Слушай, ты ведь все равно сделаешь как решила. Вот и флаг