Океанский пляж - Анатолий Исаевич Милявский

Горчаков вдруг вспомнил, как они впервые встретились. Он тогда учился в Ленинграде в училище на последнем курсе. Этот день перед увольнением выдался на редкость несчастливым — не пришло письмо от матери, получил тройку по электротехнике и поссорился со своим помкомвзвода. Он вышел из проходной, чувствуя себя несчастным и одиноким. Товарищи в наглаженных форменках с училищными шевронами на рукавах, в лихо надвинутых мичманках громко смеялись, сговаривались идти в кино, потом в соседний парк на танцы. Горчаков неожиданно откололся от всех, сел в троллейбус, поехал в центр, в Русский музей. Его потянуло к тишине, к строгой и одинокой красоте картин, запаху старого лака, жужжанию невидимых вентиляторов. Оставался час до закрытия, залы были почти пусты, дежурные подремывали на своих стульях.

Он обратил на нее внимание только потому, что в этом зале, кроме них, никого не было. Она переходила от картины к картине, что-то помечая в тетрадке. «Училка», — решил насмешливо. Он не удивился бы, увидев на ней очки. Но очков не было. Голубые глаза глянули на него сдержанно, но дружелюбно. Серый шерстяной костюм не подчеркивал, но и не скрывал линий тела. Она была коротко, по-мужски причесана, и это придавало ей какой-то независимый вид. Но вместе с тем в той тщательности, с какой она разглядывала картины, в некоторой скованности движений угадывалась провинциальная, не ленинградская прописка.

Она остановилась возле «Девятого вала». Он тоже подошел и стал смотреть. Это была его любимая картина. Краешком глаза видел ее строгий профиль и руку, сжимавшую свернутую трубкой тетрадку.

— Какое фантастическое освещение, — неожиданно раздался ее голос, — не правда ли? Интересно, вот вы, моряк, видели такое?

Горчаков невольно покраснел. Он не был робок с девушками и знал, как вести разговор. Но сейчас ему почему-то захотелось, чтобы она не подумала о нем, как о развязном фатоватом мореходе. Он лихорадочно подыскивал слова, но, не найдя их, сказал отрывисто:

— Я не очень в этом разбираюсь, но, по-моему, это здорово.

Она сухо кивнула, а он подумал, что сказал в общем-то ерунду, и замолчал. Тонкая ниточка разговора опасно повисла, готовая порваться. Но их выручила дежурная.

— Закрываем, завтра досмотрите, товарищи молодожены.

Они переглянулись, покраснели и вдруг прыснули.

Из музея вышли вместе. Был облачный дождливый ленинградский вечер. Крепко пахло сырой землей в парках. Зыбкие огни первых фонарей отражались в Неве. Шли и разговаривали, словно были знакомы уже давно. Он узнал, что она учится в Новгороде в пединституте на филологическом и что сегодня у нее «окно» и она специально приехала в Русский музей, а завтра рано утром уедет обратно.

Уже потом он не раз думал — как велика цена случайности: не приди он в этот день в музей, они никогда бы не встретились.

Они поженились перед самым распределением. Он получил назначение на Курилы.

Горчаковы пробыли на Курилах шесть лет. Мерзли в деревянном японском домике, потом переселились в двухэтажное офицерское общежитие. Только на третий год Люда стала работать по специальности, в интернате, всего шесть часов в неделю, — мизер для филолога, окончившего институт с отличием. Но она не унывала, находила себе работу, вела литературный кружок в Доме офицеров, заставила Горчакова заниматься английским языком, правила его отчеты и докладные записки.

«Боже мой, что за дикие слова: «плавкран», «бербаза», это же насилие над языком». Он, улыбаясь, отбивался: «По-твоему, «педсовет» лучше? Привыкли, и все…»

Только один раз он увидел ее плачущей. Она получила письмо от подруги и, вкось разорвав конверт, читала его за столом. Потом сказала странным безжизненным голосом: «Боже мой, эта посредственность, Валька Тархова, в аспирантуре». И он увидел на глазах ее слезы. Они капали, капали прямо на бумагу, а она сидела неестественно прямо, словно эти слезы были не ее, а чьи-то чужие. Но это было один раз…

Нет, она у него молодчина. Настоящая офицерская жена. Порой ему казалось невероятным, что она вышла замуж за него, такого обыкновенного и, по его мнению, скучноватого человека. Он ревновал ее к молодым офицерам на вечерах художественной самодеятельности и сам потом смеялся над этим…

— Жарко будет сегодня…

Голос Доскаля вернул его к действительности. Он кивнул. Да, помощник прав, сегодня будет знойный день. Горчаков видел это по белесовато-голубому небу и сизой дымке над берегом. Уже сейчас все норовят пройти по палубе с наветренной стороны, где тень от рубки лежит на металле. Часам к двум все раскалится, в отсеках будет душно, как в сушильном шкафу. И никуда не уйдешь — вахта.

— Сколько там градусов?

— Тридцать один и две…

— В четырнадцать ноль-ноль команде купаться. — Есть!

Горчаков посмотрел на чистую, бутылочного цвета воду. В прошлом году они с Людой так и не побывали в отпуске из-за переезда. И этот год тоже не придется…

3

В два часа дня термометр показывал тридцать четыре градуса в тени. Тень от рубки съежилась наполовину, и в ней могли уместиться не более двух человек. Море словно подернулось масляной пленкой. Глаза болели от ярких солнечных бликов. Пустынный горизонт наводил тоску.

Наступила самая нудная пора. Береговые заставы молчали. База запросила обстановку и тоже умолкла. Лениво покачивался на мертвой зыби маленький дозорный корабль.

Прошли мористее танкер «Туркменистан» и самоходная баржа, на сигналы ответили правильно. Занервничал было рыбацкий траулер — спутал позывные, но ничего, разобрались, получил внушение, пошел своим курсом. Час назад акустик услышал винты подводной лодки — оказалась наша, обменялись приветствиями, пожелали удачного плавания. И снова пустынно море, только солнце жарит сверху.

Горчаков вошел в рубку и снял фуражку. Вытер вспотевший лоб, взял вахтенный журнал. Можно было часок подремать в каюте, но он знал, что все равно не уснет. Час назад пришла радиограмма от Трибрата. «Ничего нового, состояние удовлетворительное». И сердце у него снова заныло. Пуще всего он боялся этих слов «нормальное», «удовлетворительное». Доктора — они никогда не скажут правду. Скажут «состояние удовлетворительное». Гуманисты, черт бы их побрал! Прошлый раз тоже все было «в пределах нормы». И он тоже был в море, как сегодня. Прямо наваждение какое-то. Стоп, хватит, нужно взять себя в руки.

Он повернулся в своем вращающемся кресле и стал смотреть, как возится с автопрокладчиком курса штурманский электрик Анатолий Лядов. Плечи у Лядова могучие, мужские, а губы пухлые, детские, выпятил их, словно играет в какую-то занятную игру, того и гляди высунет кончик языка от старательности.

Горчакова всегда поражало сочетание зрелости и ребячливости у этих молодых парней, служивших на корабле. Детство словно