Океанский пляж - Анатолий Исаевич Милявский

на этом драндулете по пустынным горным дорогам, показывает фильмы и читает лекции пастухам — иногда их сидит всего пять-шесть человек. Юсупов говорил ему, что происходит из малого горного народа. Их осталось всего десять тысяч. Так кто же принесет им культуру, если не он, сын этого народа, его плоть и кровь? Когда Юсупов говорил это, глаза его загорались и в голосе появлялись гортанные ноты, словно клекот орла.

Для чего живет человек?

Объясни мне, если ты такой умный. Давай, давай, раскручивайся. Знаю, что скажешь — человек живет для счастья. Так сказать, как птица для полета. А что такое счастье? Растолкуй, пожалуйста, я неграмотный.

Вот братан живет в Шуе, уже пять лет, как перебрался из деревни. Свой дом под железной крышей, участок сада, глухой забор с острыми стекляшками по гребню. Работает брат сантехником в домоуправлении, а больше калымит. Жена ухаживает за поросенком, тащится утром на рынок с яблоками, с цветами. А дома ни одного цветочка. Когда Самохин приехал, брат велел положить на тарелку падунцов — хорошие яблоки пойдут на рынок, живая копейка…

В комнатах полированный буфет с хорошей посудой, книжный шкаф. За стеклом поблескивают корешки новеньких книг, которые никто не читает. Самохин было взял полистать одну — «Робинзон Крузо», брат сказал: «Положи, ну ее к дьяволу, а то пятен наставишь». Сказал вроде бы шутливо-грубовато, но Владимир понял: всерьез. Так что это, счастье?

А по-моему, счастье — это вот что. Во-первых, друзья. Настоящие, такие, что не продадут. Во-вторых, дело свое делать по-человечески, так, чтобы самому не было стыдно. Ну, и любовь, конечно. Вот, правда, с любовью не очень-то получается. Но ведь в конце концов должен и он встретить свою судьбу.

…Погода портилась быстро. Небо плотно заволокло, закрыв верхушки хребтов, и у Самохина сжалось сердце от предчувствия беды. Чтобы сэкономить время, решил не заезжать в лежащий на перевале пункт «Верхний», ехать напрямик. Он гнал машину, не заботясь уже о покрышках, вглядываясь через ветровое стекло в танцующие в воздухе редкие снежинки.

Но буран опередил его.

Когда свернул в ущелье и стал подыматься к последнему перевалу, все вокруг наполнилось ревом и свистом. Ледяной ветер гуде и в каменном коридоре дикими звериными голосами. Снег летел не густо, однако его швыряло и крутило так, словно работала гигантская центрифуга. «Дворники» монотонно счищали снег, но тот сейчас же хлопьями налипал на стекло. Ревел на пределе мотор, тяжело ползла вверх машина среди белого хаоса.

Самохин рулил, остро вглядываясь вперед. Каменная стена справа то подступала к самой машине, то как бы нехотя отодвигалась на несколько метров. А слева за кромкой снега расплывчато маячил обрыв. «Ничего, проскочу, — успокаивал он себя, — дотяну до перевала, а там рукой подать…»

Он не проехал и половины пути до перевала, как левое колесо провалилось куда-то. Машина накренилась, дернулась и стала. Самохин попробовал выкарабкаться с ходу, мотор заревел до трясучки, но «ЗИЛ» не сдвинулся с места. Видимо, на дороге была глубокая выбоина или яма. Теперь ее присыпало снежком, и он угодил в эту каменную ловушку. Ох ты жизнь собачья!

Вылез из кабины. Его сразу оглушило визгом ветра, прохватило холодом — сквозь ватник, фуфайку, две пары шерстяных носков. «Эх, валенки бы сюда», — подумал тоскливо, чувствуя, как набивается снег в башмаки. Подошел к переднему колесу. От капота тянуло блаженной теплотой, мотор покряхтывал на малых оборотах.

Увидел сразу — засел плотно. Одно оставалось: попробовать разгрузить машину. Тоскливо оглянулся вокруг. «Легко сказать — разгрузить…» — Хоть бы одна живая душа показалась на дороге. Он был один. Ревели горы, разинув каменные рты, словно стараясь своим ледяным дыханием сдуть в пропасть это крошечное железное насекомое, пытающееся ползти кверху.

Самохин стащил рукавицы, матерясь, развязал смерзшиеся узлы на веревке, стянул брезент. На него пахнуло сладким садовым запахом яблок. На секунду вспомнил позавчерашний день — жаркие улицы своего городка, пирамиды длинных пятнистых дынь на базарном пятачке. Вспомнил и сейчас же забыл, как забывают цветастый сон…

Он откинул борт и стал сгружать на снег скрипучие от холода ящики. Подтягивал их, сволакивал на загорбке, осторожно ставил. Несколько яблок вывалилось, лежало на снегу, странно желтея. Поднял их, бросил в ящик и сейчас же устало подумал: «Зачем»? Ему скоро стало жарко, ломило спину, но он вошел в раж, таскал, ставил. Снег все сыпал, гудел свирепый ветер, полоскал, как парус, развязанный брезент.

Наконец Самохин насчитал пятьдесят ящиков и полез в кабину. Осторожно дал газ и включил скорость. Мотор обрадованно взревел. Несколько секунд колеса яростно мололи снег, но вот зацепились, и машина медленно выкарабкалась на дорогу. Дай бог тебе здоровья, мотор. Спасибо, друг…

Самохин вылез из теплой кабины и подошел к ящикам на дороге. Те лежали темной грудой, уже припудренные сверху снежком. Он смотрел на них тупо и устало. Мучительно хотелось повернуться, закрыть брезент и ехать дальше… Они останутся здесь, у дороги, их занесет снегом, а, может, собьет вниз камнепадом. Никто ему ничего не скажет про эти ящики. Тут успеть до темноты добраться до жилья. Если, не дай бог, заглохнет мотор и мертвой остывшей грудой металла застынет здесь его грузовик — ему хана.

Закрыл глаза, прогоняя слабость. Нагнулся, ухватил ящик, поставил на плечо и понес к машине.

…Когда кончил грузить, совсем стемнело. Ветер утихал, и снег перестал падать. В просветах черного неба мелькнула знакомая зеленоватая звезда. Самохин слабо улыбнулся ей.

Однако он не проехал и километра, как снова едва не застрял. Похолодел от ужаса, когда «ЗИЛ» опять осел на левое колесо. Но на этот раз успел выбраться.

Тогда Самохин взял лопату и вылез. Теперь он шел вперед, пока хватало света фар, щупал лопатой, как слепой, снег, нашаривая дорогу. Потом ехал дальше. Он знал, что до перевала оставалось несколько километров, и не мог рисковать: силы были на исходе.

…Самохин плохо помнил, как добрался до перевала. Ему казалось, что ехал всю ночь. Он боялся заснуть или упасть на дороге. В кабине щипал себя за щеку. Потом и это перестало помогать, стал ударяться лбом о кронштейн ветрового стекла, пока не ссадил себе в кровь кожу. Но вот свет фар вырвал из тьмы одинокий домик, забор, сарай. Потревоженные шумом мотора, заблеяли бараны, залаяла собака.

На пороге домика с фонарем в руках стоял человек в армейской ушанке и ватнике. Он шагнул вперед, и Самохин узнал долговязую фигуру ефрейтора Лисицына.

— Здоров, Самохин! — Лисицын, подняв руку с фонарем, недоверчиво и радостно вглядывался