Океанский пляж - Анатолий Исаевич Милявский

— Ивановская область, город Шуя, — четко, как на уроке, ответил мальчишка.

— Земляк, — Самохин улыбнулся. — Вот где земляка встретил. Как же ты сюда попал, а?

— Папу сюда работать послали.

— Далековато, однако.

— Ага.

— Нравится здесь?

— Ничего, — солидно ответил мальчишка, — жить можно, только леса нет.

Самохин рулил, выставив из окна локоть. День разгорался — трезвый и прозрачный осенний день.

— А как ты учишься, Вова?

Пацан долго не отвечал. Внимательно разглядывал свои ногти с заусеницами. Однако деваться было некуда.

— Нормально.

— Тройки есть?

— Есть, три штуки, — признался неохотно.

— А у твоей соседки, небось, все пятерки, — сказал Самохин. Ему нравился этот солидный педагогический разговор. Он, видимо, попал в точку. Пацан покраснел вровень со своим галстуком.

— Она зубрилка. Так каждый может, — процедил сквозь зубы.

— Сам ты зубрилка, — неожиданно пискнула девчонка.

Самохин захохотал довольный.

— Ладно, не ссорьтесь, — сказал. И сунул каждому по большому яблоку.

Уже ссадив ребятишек возле развилки, где за тополями виднелось белое здание школы, он долго еще косился на сиденье, вздыхал, думал.

Эх, хорошо бы иметь вот такого пацаненка. Подрос бы, брал бы его с собой в рейсы, учил бы обхаживать мотор, сделал бы настоящим шофером. Пацан приглядывался бы к машине, спрашивал у него, что да как. Сколько красивых мест он, Самохин, видел вокруг. И так хотелось, чтобы кто-то другой тоже смотрел на них, тоже радовался.

А девчонку — тоже неплохо. Они ведь смышленей мальчишек. И ласковые такие. Привозил бы ей из рейса всякие диковины, рассказывал бы про новые места…

Боль внезапно сжала, как обручем, сердце. Хлынула к горлу, обожгла старая обида. Сдержался, только шмыгнул носом и сжал зубы.

Никому он не рассказывал, почему вернулся сюда после демобилизации, почему бежал из родных мест. Да и кому расскажешь такое. Ох, жизнь-жестянка, кто тебя выдумал?

До сих пор стоит перед глазами лицо Любы, растерянное, виноватое. «Ты заходи, садись. Да не вытирай ноги, мы все равно будем мыть полы. Сейчас Сережа придет, я тебя с ним познакомлю. Да заходи, чего ты стал…» Еще что-то говорила, улыбалась побелевшими губами, а глаза молили: «Не заходи».

Ехал как на праздник, руки дрожали, когда подходил к знакомому крыльцу, к палисаднику с кривой березкой. Ну, ладно, сердцу не прикажешь. Сережа так Сережа. Но зачем писала, до последнего дня писала, что ждет?… Он эти письма хранил все до одного. Выходит, держала его про запас, на всякий случай. В резерве командования.

…Он вынырнул из воспоминаний, как выныривают из глубокого, мутного омута, хватая ртом воздух. Ладно, хватит об этом. Что было, то сплыло.

Надвинул фуражку, крепче взялся за баранку, прибавил газку. Мотор заурчал довольно, как сытый зверь. Вертолетик лихо запрыгал в струе встречного ветра.

5

Возле гигантского сухого карагача отстали последние сады, и в кюветах появился снег.

Самохин плотней поставил ногу на педаль и выкинул в окошко папиросу. Начинался тяжелый участок — знаменитый «Сандыкский серпантин», подъем на перевал Сандык. Двадцать мертвых петель дороги, узкой, прижатой к отвесной скале. И каждый виток был выше другого почти на сто метров.

Если бы кто-нибудь посмотрел сейчас на Самохина со стороны, то увидел бы, как преобразилось его широкое, рыхлое лицо. Большие руки с короткими, толстыми пальцами удивительно легко и точно вертели баранку. Он смотрел прямо перед собой, стараясь, чтобы правое колесо поближе прижималось к скале. Здесь нельзя было расслабляться до самой вершины перевала. Слева в окно кабины сквозила жутковатой голубизной высота. Справа темная, отполированная веками скала закрыла надолго солнце. Подвывал, словно от страха, мотор, и машина, как упрямое насекомое, карабкалась все выше и выше. Один виток, другой. «Чертова кару сель»…

Самохин хорошо помнил, что случилось прошлый раз с опытным водителем, громогласным и веселым Фоменко: вовремя не вписался в поворот, чиркнул по краю колесом, машина вильнула и вдруг, накренившись, на мгновение зависла над обрывом, как при замедленной съемке… Как во сне помнил Самохин, ехавший следом, что остановил машину, бросился к обрыву и только прижал кепку к лицу, чувствуя, как сжалось в комок сердце.

…Еще один «тещин язык». Еще один. Все круче, холодно и неприязненно смотрят каменные стены на ползущую вверх машину. Вертолетик на ветровом стекле задрал нос, словно летит в облака. Да и сам Самохин сейчас похож на пилота.

Вращая баранку, он чутко прислушивался, не появится ли в гуле мотора визгливой ноты или хрипотцы, не возникнет ли посторонний стук, столь ненавистный сердцу шофера. Но мотор работал ровно. «Тяни, дружок, не подводи», — шевелил губами Самохин.

И вот, наконец, белый столбик со стершимися красными цифрами, неказистый, заляпанный внизу засохшей еще с весны грязью — отрада водительской души, верхушка перевала.

Самохин остановил машину, вылез и подмигнул сам себе в зеркальце. Здесь было тихо, посвистывал ветерок, пахло снегом.

Он подошел к обрыву и заглянул вниз. Рваные облака висели, зацепившись за скалы. Между ними виднелась тонкая, игрушечная ленточка дороги, и где-то на самом дне осколком стекла блеснуло озерцо и крошечные топольки. Все отсюда казалось ненастоящим, макетным, хотя Самохин только, что видел каждый камень в натуральную величину. Огляделся. Многоярусные хребты тяжело подпирали синее пустынное небо. Впереди, там, куда уходила дорога, они стояли сплошной стеной, и, казалось, в стене этой не было ни малейшей щели. Их тяжелые ледяные складки скупо блестели на солнце. Он покрутил головой от восхищения.

Одолел первую ступеньку. Оставалось еще три — правда, не такие крутые, но каждая выше другой почти на километр.

Снег лежал здесь, как хозяин, у самой дороги. Еще не крепкий, изт/еденный летними проталинами. Но выше, на скалах, он гнездился плотно и тяжело. «Скоро станет перевал», — подумал Самохин и полез в кабину.

…Скалы то приближались вплотную, то отступали, меняли свои цвета, а дорога впереди была все так же пустынна, и пустынным, неживым казался окружающий мир.

Но Самохин знал, что это не так. Вон там, где неприступно сияет синевато-белым языком ледник, — лагерь гляциологов. Самохин как-то ездил к ним, возил консервы и всякую иную всячину. Чудные люди, эти гляциологи, сидят под самым ледником, колдуют, как и что, а самих чуть не завалило позапрошлой весной. И не какие-нибудь пенсионеры — молодые люди, правда, с бородами, и женщины симпатичные, — а вот забрались в такую глухомань. Выходит — нравится. Чудно…

Машина, подпрыгивая, неслась вперед. Каждый толчок оседал в сердце Самохина. Он словно чувствовал собственной кожей, как трется резина об острые камни. Даже зубами поскрипывал: «Ох, дорожка…»

…Солнце уже скрывалось за хребтами, когда он перевалил