Океанский пляж - Анатолий Исаевич Милявский

«Патроны», — хотел насмешливо сказать Самохин, но выдавил хрипло:

— Яблоки.

7

…Ему снилось, что он едет прямо по леднику и никак не может затормозить на его скользком панцире, а машина все набирает скорость и вот-вот оторвется от земли, как самолет, и он видит впереди обрыв и тщетно давит на тормоза. А из-за скалы вдруг появляется старший сержант Голубничий и строго грозит ему длинным пальцем, а он, Самохин, только жалко и извинительно улыбается и ничего не может поделать с тормозами. И вот уже кромка обрыва, и облака висят, как клочья ваты, над провалом…

Он с трудом разлепил веки. Голова раскалывалась, во рту было горько, словно он наелся полыни. Сел на койку, чувствуя, как его бьет озноб. Поднес руку с часами к самому лицу — едва различая цифры, увидел, что уже шесть часов. За окном слабо, зыбко серело.

Сунул ноги в ботинки, встал, нашаривая ватник. Покачнулся от слабости, ухватился за железную спинку койки.

— Ты куда собрался? — в дверях стоял Лисицын. — Лежи, я чаю принес. Заболел ты, Самохин. Всю ночь чепуховину нес. Вот, держи аспирин и желудочные капли, прими вместе на всякий случай.

— Ехать надо, — прохрипел Самохин. — И так опоздал.

— Лежи, куда ехать, — сказал Лисицын, ставя кружку с чаем на тумбочку, — ты на себя погляди только.

— Ехать надо, — повторил Самохин и взял в руки кружку. Сделал глоток и почувствовал, что чай горький. Медленно, с усилием стал завязывать шнурки.

— Ну, куда ты поедешь, ишак? — уже свирепея, загремел Лисицын. — Ты и так еле живой добрался. Что они там, умрут без твоих яблок?

— Ехать надо, — Самохин повторял эти слова, как заклинание. Может быть, он убеждал не Лисицына, а самого себя?

Он вышел и зажмурился. Снег лежал неподвижно, ослепительно белый. Все горы были, как сахарные головы разной величины. И над ними безмятежно синело пустынное небо. Словно не было вчерашнего бурана. «Ну и сволочная штука природа», — подумал и усмехнулся. Он не мог сердиться на природу.

Его мутило. Теплый запах бензина и масла в кабине казался тошнотворным. Хмурый Лисицын вытащил на крыльцо ведра с горячей водой и ушел, не попрощавшись. Самохин залил воду, чувствуя, как трудно дается каждое движение и нестерпимо хочется завалиться на койку и натянуть на голову одеяло.

…Он доехал. Часовой открыл выкрашенный серебрином железный шлагбаум. Самохин въехал во двор и увидел рослого старшину.

В теплой защитной куртке с новенькими погонами, в нарядной серо-голубой ушанке старшина стоял, расставив ноги в начищенных сапогах, как памятник самому себе. Самохин похолодел: он узнал Голубничего, того самого Голубничего, который гонял его по плацу пять лет назад.

Голубничий, не мигая, смотрел на вылезшего шофера: он тоже узнал Самохина. Рыжие брови старшины были строго сдвинуты, лицо выражало окаменелость, под стать здешним местам. Нет, ничуть не изменился Голубничий, только пошире стал в талии, а, может, это куртка его полнила.

— Раньше не мог приехать? — сказал Голубничий. — Эх, Самохин, Самохин. Дисциплинки-то никакой. Ну, погляди на себя…

Самохин стоял перед ним, опустив голову. Вид и вправду был неважный: замасленные брюки, небритое лицо, ватник.

— Каким ты был разгильдяем, таким и остался, — констатировал старшина. — Ждали тебя вчера, а ты когда явился? Уже и построение давно было. Хорошо, хоть к обеду привез…

Он подошел к машине, ловко отвернул брезент и вытащил большое крепкое яблоко. С хрустом надкусил его, зажмурился от удовольствия.

— Вот что, Самохин, — сказал милостиво, — иди-ка в каптерку, там тепло, никто не увидит. Я распоряжусь, чтобы покормили. А то командир в таком виде встретит — даст нагоняй. У нас начальство из Москвы.

Самохин послушно поплелся в каптерку. Его даже не жгла обида, так он устал. Лег на топчан, вдыхая знакомый запах ремней и новых кирзовых сапог, укрылся ватником и сразу уснул.

…Его тормошили. Он испуганно вскинулся. Над ним стоял в парадной форме рослый офицер. За ним виновато топтался старшина.

— Вставай, Самохин!

Он сел на топчане, бестолково щурясь. Увидев начальство, невольно поджал ногу в рваном шерстяном носке. Но офицер улыбнулся.

— Этот друг, — он отогнутым большим пальцем небрежно ткнул в сторону старшины, — только сейчас доложил о тебе. Вставай, Самохин, без тебя за стол не сядем.

РАДИОГРАММА

1

Рано утром Горчаков отвез жену в родильный дом.

Он долго стоял в приемной, машинально разглядывал кафельные стены и дверь, за которой скрылась его Люда. В маленькое окошечко сухорукий санитар принимал передачи: узелки и сетки с яблоками, кефиром, виноградным соком. Лицо у санитара было серьезное, исполненное достоинства и строгости.

Горчаков снял фуражку и расстегнул крючок офицерского кителя. Он решил ждать хоть до ночи. На корабле за него остался помощник, старший лейтенант Доскаль, парень надежный. Ничего особенного на сегодня не предвиделось. В крайнем случае, Доскаль даст знать.

Он покосился по сторонам: сесть было не на что. Две табуретки были заняты и, видимо, прочно. На одной сидел молодой носатый парень в очках, нервно теребя в руках свернутую трубкой газету, на другой устроилась дородная женщина с высокой прической и надменным взглядом.

Горчаков вздохнул и посмотрел в окно на чахлые акации больничного дворика. Они давно уже облетели. Пожелтевшие съежившиеся лепестки смели к забору. Пыльное лето бродило по маленькому городку.

Ребенка они ждали давно, с тайной надеждой людей, уже однажды обманутых судьбой. Три года назад, когда Горчаков еще служил на Курилах, у Люды случились преждевременные роды. Ребенка спасти не удалось.

Горчакову тогда казалось, что все кончено. Когда он увидел жену, похудевшую и осунувшуюся, со скорбными, словно остановившимися глазами, судорога прошла по его лицу, и он чуть не разрыдался. Она положила руку ему на плечо:

— Ничего, Сережа, ничего…

Она его утешала!

Даже сейчас, вспомнив об этом, он почувствовал, как сердце заныло. Только бы теперь все обошлось хорошо. Ведь как все просто у других…

Как она сейчас там, одна, наедине со страхом и болью, такая маленькая в длинном больничном халате. Он с острой нежностью вспомнил ее худенькое лицо с мальчишеской стрижкой, быструю улыбку, манеру слегка шепелявить. Она молодчина, его Люда, смелая маленькая женщина. Ей тогда прямо сказали, что новая беременность — большой риск. Но она решилась и уговорила его. Она знала, как он мечтает о сыне.

Нестерпимо захотелось курить. Горчаков вышел во дворик, выщелкнул из пачки сигарету, жадно затянулся.

Кто-то кашлянул за его спиной. Он обернулся и увидел