Любовь моя Ана - Софья Асташова

Всю дорогу из магазина я думала не об их волнительном отъезде на другой континент, я думала только о еде, которую они несли в пакете домой. «Не предавай свою мечту. Не дай еде взять власть над тобой. Не срывайся», – говорила я себе, может быть, даже бормотала вслух. Но внутренне я уже предвидела неизбежное и смирилась со срывом. В неудачные дни, которых за последние несколько лет случалось немало, я привыкла к этому ощущению, знакомому до состояния дежавю. Я вступила в него, как бы раздвинув занавес из нитей с бусинами.

Мы шли, и по мере приближения к дому в моём сознании снова совершалась причудливая, лишённая всякой логики перемена. Удивительным образом мне казалось, что от еды, которую покупал кто-то другой, я не поправлюсь или поправлюсь не так сильно. Мои ладони похолодели. По пальцам пробежало онемение. Луна на небе поднялась высоко, её свет отражался в окнах домов. Я чувствовала её одиночество, мне было горько и обидно за неё, как за саму себя.

В их доме было много нового для меня – объёмная детальная семейная жизнь, но меня она не интересовала – интересовала не так, как еда.

Я села за стол, окинула кухню цепким рентгеновским взглядом. Вижу чётко, с фотографической ясностью, всё, что съедобного есть в их доме. Они начали готовить ужин. На это уйдёт не меньше часа. Я столько ждать не могла. Не соображая, что делаю, я накинулась на то, до чего могла дотянуться, что лежало в открытом доступе.

Я сметала еду с лёгкостью вихря, который яростно уничтожает всё на своём пути. Начала с кефира. Выпила литр залпом, прямо из пакета. Стыдливо, для приличия, оставила на донышке два глотка. Нелепо убрала пустой пакет в холодильник. На столе нашла засохший лаваш. Доедать его было не так стыдно, ведь они его наверняка выбросили бы, если бы я не объявилась вовремя. Я съела йогурт, который они оставили на утро и весь засохший хлеб, который они хотели отдать птичкам. Я не могла остановиться, даже когда желудок начало больно распирать. Я чувствовала себя марионеткой. Не я сама, а кто-то другой контролировал мои движения. Что-то, что было сильнее моей собственной воли. Голод.

Потом было что-то ещё и ещё, но я этого уже не помню. Они не сказали ни слова. Объелась я тогда страшно – живот натянулся, как барабан, но они, конечно, всё понимали. Что-то по-своему понимали про мою болезнь и жалели. Из темноты улицы доносился собачий лай. Мне было нечем дышать.

Катастрофическое мышление поглотило меня. Это конец всего. Я уже видела этот конец, поэтому позволила себе есть – наедалась перед смертью. И всё-таки у меня было чувство, что я совершаю самый страшный поступок в своей жизни.

Когда Катя поставила передо мной большую тарелку с едой, я так оробела, что не сказала ни «да», ни «нет». Покачала головой, пожала плечами – глупые, ничего не значащие жесты.

На ужин были свиные рёбрышки с картофелем и салат. Мясо отставало от костей тёмными маслянистыми кусками. На блюдце лежали ломтики сыра. Даже после всего, что я съела, даже когда уже не могла дышать от набитого едой желудка, я смотрела на всю эту еду с жадностью.

– Можно я заберу это домой?

– Конечно, – ответила Катя.

– Простите. – Я едва могла говорить.

– Всё в порядке. Чувствуй себя как дома, – продолжила она. Её голос нежный, словно сэндвич, с которого аккуратно срезали корочку.

Они ели медленно, как бы между делом, ни на минуту не прекращая оживлённого разговора. Мне было сложно понять, о чём они говорят. Разве вообще что-то имеет теперь значение?

– Пойдёмте в комнату?

Голос Арсения выдернул меня из полуобморочного оцепенения. Стол передо мной опустел. Катя складывала грязную посуду в раковину. Я послушалась.

Единственную комнату, служившую спальней, гостиной и кабинетом, освещал небольшой торшер. На полу лежал узкий матрас и турецкий ковёр с серыми кистями. У стены стояла двуспальная кровать, напротив – большой книжный шкаф.

– Очень славно, – оценила я.

Я сажусь на матрас. Катя падает рядом и обнимает меня. Арсений приносит полароид. Я подтягиваю колени к груди – мне хочется сложиться, свернуться, как лист бумаги, лишь бы только они не увидели мой надутый живот. Снимок медленно выползает из камеры. Мы, вплотную прижавшись друг к другу, склоняемся над проявляющимся на глазах изображением. Я вижу себя такой толстой, что становится неважно, сколько ещё я съем и наберу – всё потеряно, ничего не исправить. Катя, которая была крупнее меня раза в два, кажется мне худой, а я себе безнадёжно толстой, а завтра буду ещё больше. Я говорю всё это вслух, когда снимок обретает чёткость.

– Хочешь сказать, что ты сейчас толстая? – спрашивает Катя.

– Конечно!

– Скажешь тоже! – Она смотрит на меня, вскинув брови. – Вот я толстая.

– Ты худее меня, – говорю я.

Она недоумевающе моргает, пытаясь понять, серьёзно я говорю или шучу. Я не шучу.

– Вы же помните, какой я была?

– Да, ты изменилась, – говорит Арсений.

– На меня стали так смотреть, – отвечаю я и приглушаю голос до шёпота: – Даже останавливаются и из машин что-то говорят.

– Да-а-а. – Его губы сами собой разъехались в улыбке.

Новообретённая плотность обернулась физической болью и отчаянием. Я хотела быть бесполой. Вместо эмоций и человеческих чувств во мне остались лишь апатия, отрешённость, раздражительность и редкая эйфория. Эйфория не от радости или любви, а от голода.

От вина во рту всё плавилось. Мы пили его из кофейных чашек, и я рассказывала про свою болезнь. Они слушали так, будто им на самом деле интересно, хоть в это и сложно поверить.

– Как долго ты не ела? – спросил Арсений.

– Я ела, только совсем немного.

– Сколько?

Он слушал внимательно, чуть ли не затаив дыхание.

– По триста калорий в день. Пол-литра кефира и один обезжиренный творожок.

– Тогда понятно, почему ты набросилась на еду, – сказал он. – У меня была одна знакомая, которая тоже болела анорексией, но она ела только зелёные яблоки. Потом она стала есть всё, но вызывала рвоту. А ты вызываешь рвоту?

– Заткнись, Сень, – нервно оборвала его Катя.

– Нет, ничего. Я люблю поговорить о своей болезни. – Я пролила на себя немного вина, поднося чашку к губам. – Нет, я не вызываю рвоту.

– Зачем ты это делаешь? Это последний вопрос.

Я на секунду задумалась. Рубить правду сплеча и портить наш последний вечер