Любовь моя Ана - Софья Асташова

мне хочется добавить в неё немного голоса разума, голоса здоровья. Но тогда всё было иначе, я ничего не слышала. Сейчас я могу только удивляться силе своего организма. Насколько он сильнее тупой человеческой воли. Насколько он хотел жить.

Срывы не приходят поодиночке. Срывы приходят толпой, которая сметает всё на своём пути. Они не останавливаются. Как только я проснулась, голову тут же заполнили мысли, которым раньше я не давала ни малейшего шанса. Горло слегка побаливало, но я достала пакет с печеньем и стала жадно поедать его прямо в постели. Крошки сыпались на простыни и прилипали к коже. В ушах стоял хруст ломающегося под натиском зубов печенья. Я облизывала жирные пальцы. Потом достала бананы и, хотя тяжесть в желудке была нестерпимой, очистила и съела один за другим всю гроздь. Комната виделась мне туманно, как бы сквозь запотевшее стекло. Голова кружилась.

Кровь, словно скрытая подземная река, растекалась по невидимым каналам и концентрировалась в одном месте – в желудке, из-за чего наваливалась дикая усталость и холод сковывал обескровленные конечности. Я не могла встать, пойти в душ – вообще ничего не могла.

Еда дома закончилась, но срыв – нет. Я ела, набирала вес, но оставалась анорексичкой. Ана была со мной. Она держала меня за руку. Я ни на секунду не оставалась одна. Мы с ней были вдвоём в дивном вымысле. Бывших анорексичек не бывает. Болезнь останется со мной на всю жизнь, и единственное, что я могу сделать, – это научиться с ней жить. Эта мысль одновременно утешает и чертовски пугает, как и всё абсолютное в мире зло.

Тело ломило от каждого нового движения, а до кухни несколько километров размышлений, что уместились бы в десяти уверенных шагах. Еле-еле ползком я перемещалась по кровати. Большим подвигом было выйти из дома, ибо чувствовала я себя так, точно меня пропустили через мясорубку и слепили в котлету. Знакомая боль сковывала тело. Резкий набор веса провоцирует отёки и растяжения кожи, от чего болит каждый сантиметр тела. Но я не могу ничего поделать. Не могу остановиться есть. Не могу не ненавидеть себя. Я выхожу из дома и иду в магазин за едой.

Казалось, я никогда не смогу накормить эту пустоту. Уже никогда не смогу не думать о еде. Теперь она всегда будет занимать главное место в моей жизни. Я буду сбрасывать и набирать, сбрасывать и набирать. До тех пор, пока организм не даст сбой. Он перестанет что-либо отдавать и будет только накапливать жир. Или пока меня не положат в психушку, хотя и после этого я не перестану убивать себя. Но я люблю Ану. И мне искренне себя жаль.

Ана забрала с собой ключи, а я не стала менять замки, ведущие к моему сердцу. Срывы преследуют меня до наступления тепла. Я знаю, что рано или поздно всё равно вернусь к ограничениям. Ана простит меня. Ана любит меня. Всё равно, какую часть жизни я потеряю, но я бы уснула, чтобы не есть, и спала бы, пока не похудею.

Я заставляю себя посмотреть в зеркало. Оно меня убивает. Не только оно, конечно. И так всё видно, без зеркала. Только подумай, сколько нужно было съесть, чтобы такой стать? Когда я успела всё это съесть? Я не помню.

Живот сворачивается, как тряпка, а я чувствую, как эти складки ложатся на колени. Люди – это просто куски мяса с циркулирующей кровью. Все мы – пакеты с мясом. Ошмётки. Невыносимо осознавать своё тело как таковое. Невозможно чему-то радоваться и чего-то хотеть, когда у тебя есть это тело. Уже нет отдельных его частей, есть только один большой кусок мяса.

Я ела, чтобы потом снова худеть. «Окей, сейчас я ем, но лишь затем, чтобы потом снова не есть». Каждый день я ждала, когда в голове раздастся спасительный щелчок. Тогда я отложу еду. Снова начну жить. Я знала, что Ана вернётся, но вечно ей что-то мешало. Вновь и вновь. Какой-то зверь. Звериный голод.

Дома оставалось немного еды – кефир и творог, пара ложек сухой овсянки – ни яблочка, ни молока. Но надо и от этого отказаться, и от походов в магазин. Остаётся всё меньше времени, чтобы похудеть.

Однажды утром я проснусь и, как Жюстин[9], просто перестану есть. Это же просто, Соня. Просто. Всё просто. Очень просто прекратить есть. Завтра – да. Завтра я перестану есть. Или умру, но я не хочу умирать толстой. Ключевое слово здесь – «толстой». Я хочу избавиться от этого тела. Я просто хочу быть совершенно пустой.

План Б

Я пребывала в своём языке, он был безоговорочно узок, как старые улочки Китай-города. Я трудолюбиво занималась монтажом и старалась обогатить этот язык. На А – конечно, анорексия. На Б слово из девяти букв – «ад на земле».

Бисакодил, или «бисак», как его называют анорексички, – слово, от которого хочется перекреститься: «Больше никогда, пожалуйста, больше никогда в жизни я не хочу его слышать».

Бисакодил – это очень страшно. Две таблетки – больно, неприятно, но терпимо. Три-четыре – тоже терпимо. Но в какой-то момент ты думаешь: «А что, почему бы и да? Почему бы не выпить десять-двенадцать? Или сразу двадцать? Это ведь так просто». Можно отдаться булимическому приступу без уничтожающего чувства вины, зная, что потом примешь ещё бисакодила, ляжешь и будешь ждать бурю. Как результат – поразительный эффект: впалый живот, слабость, лёгкость, минус на весах и счастье оттого, что всё закончилось. Но ничего не закончилось.

Эта книга могла бы быть очень короткой. Я могла бы написать одну фразу – «никогда, никогда не пейте бисакодил», – и этого было бы достаточно. Точка. Не делайте, как я.

Я запихивала в глотку горсть жёлтых таблеток, не считая. Принимала его блистерами – 10, 20, 30 штук за раз? Они стоили так дёшево, а проглотить таблетки было так легко. Это крайняя мера, о которой я узнала из сообществ для анорексичек во «ВКонтакте». Но о том, что это ад на земле, меня никто не предупредил.

Первые три часа намёков на катастрофу нет никаких, потом спазмы, как раскаты грома, предвещают бурю. Это похоже на умирание. Бессонная ночь, попеременно бросает то в жар, то в озноб. Я забивалась в угол комнаты, чтобы почувствовать границы своего тела, зажатого стенами, подтягивала колени к груди и обхватывала руками. Тело покрывалось холодным потом, била дрожь.

Целиком захватывает