Любовь моя Ана - Софья Асташова

Думаю, они простили меня. Они просто хотели пошутить. В конце учебного года мы провели выставку – заняли все стены в выставочном зале, и я ещё никогда не была так горда своей работой. Дрожащей рукой я поставила всем «отлично» в зачётки, а они подарили мне букет цветов. Мы много хорошего сделали друг для друга. Так и есть, думаю я, так и есть. Ненадолго они стали приютом для моего сердца. Потом я снова осталась одна, в привычной пустоте. Я не была против.

Моё сердце наоборот

Жестоким быть легко. Что нужно совершить, прежде чем будет слишком поздно? Серым утром я едва волочу ноги. Небо приобрело холодный металлический оттенок. Снега не было, но в воздухе стоял туман, пронизанный запахом табака с черносливом. В некоторых местах туман был таким плотным, что не было видно ничего. Я иду по улице и смотрю в небо, запрокинув голову до головокружения. Звук от проезжающих машин принимает тревожный оттенок. Мне тоскливо от предстоящей встречи. Впрочем, я перманентно нахожусь под покровом тоски.

Своего искалеченного ребёнка она не узнала. Обломки того, что от меня осталось, едва различимы в сгущающемся тумане и выглядят мрачнее, чем она представляла. Когда она поняла, что это ломкое существо и есть я, – остановилась, замерла посреди дороги, выронила сумки из рук и, сдерживая невольный крик, приложила ладонь ко рту. Ей стоило бы обрадоваться – это чудо, что я хожу! Чудо как оно есть. А я ликую: «Посмотри на мои кости, мам! Мам, смотри, я как из Освенцима!»

За те месяцы, что мы не виделись, она из женщины, которая знала в этом мире всё лучше всех – лучше меня, лучше врачей, лучше учителей – и всё делала по-своему, превратилась в женщину, которая не знает ничего. Мир будто внезапно перевернулся с ног на голову – она покорная дочь, а я непоколебимая мать.

Я держусь прямо и твёрдо, сжимаю челюсть и не свожу с неё глаз. Она пристально смотрит в ответ и говорит:

– Ты так похудела. Ты худее, чем была в Новосибирске.

– Нет, я жирная. Ты что, не видишь, что я жирная?

Она молчит. Я задыхаюсь от жажды высказать всё:

– Я так растолстела, что просто жуть! Я жирная!

Мои слова ранят её, как колючая проволока, но я ударопрочна, огнезащитна, непроницаема под потоком жалоб, просьб и упрёков.

И так мы еле тащимся домой, в общежитие, мечтая достичь мира, которого невозможно достичь. В конце улицы, на перекрёстке, я показываю ей театр «Золотое кольцо». Артисты в русских народных костюмах, которые вышли на крыльцо покурить, усиливают болезненную картину происходящего. В воздухе чувствуется слишком высокое напряжение. Повисает мёртвое молчание. Слова кажутся такими же пустыми, как мои карманы.

Мама думала, что это само пройдёт с возрастом, как прошло увлечение Гарри Поттером и готикой. «Вот будет тебе тридцать, – говорила она, – пожалеешь». «Ты слишком взрослая для такого». Она что, надеется воздействовать на здравый рассудок? Он давно уже здесь не живёт.

Да, в моём случае болезнь вступила в силу поздно – мне было двадцать. По статистике, анорексия молодеет. Уже десятилетние девочки знают, что такое анорексия. От этого я испытываю неловкость, будто бы отстаю в развитии, и одновременно гордость – моё положение тяжелее, чем у подростков: их психика гибкая и сможет оправиться, до двадцати лет они уже переживут это, справятся с болезнью и продолжат жить свою нормальную жизнь. Я же уже исчерпала все ресурсы организма, который когда-то был молодым и сильным, а сейчас измучен и истощён.

Я отдавала себе отчёт, что могу умереть от истощения, но это волновало меня не больше чем протекающий кран на кухне или неглаженая одежда. Это уже была не жизнь. Равнодушие к смерти обусловлено тем, что в болезни хоть и продолжаешь ходить и совершать какие-то механические действия, но всё человеческое атрофируется и ты уже как бы не живёшь.

– Тебе надо поесть, – говорит мама.

Сказать анорексику такое нечто чудовищно очевидное вроде «тебе нужно поесть» – а иногда именно так и хочется сделать, я понимаю, – работает как обратное действие. Но чем больше уговаривать анорексика поесть, тем упорнее он будет голодать. Достучаться до него очень сложно. Бесполезность всех попыток вразумить анорексика сбивает с толку и в конце концов парализует.

Мама не понимает, что это не моя вина, что это не я выбрала болезнь. Мне самой сложно это понять. Я хотела услышать от неё, что она признаёт мою болезнь, понимает – это психическое расстройство, а не блажь, которую я сама себе придумала. Болезнь, которую я не выбирала. Болезнь, которая поселилась во мне, как рак, ведь никто не выбирает заболеть раком. И даже когда она соглашалась с этим, я знала, что в глубине души она оставалась на своём – я сама вбила себе это в голову. Она думала, что если я заболела по своему желанию, то и выздороветь могу по своему желанию. Стоит только захотеть. Даже если это так, мне необходимо, чтобы она признала мою беспомощность перед лицом болезни.

День только начался, а я уже ждала, когда он закончится. Пока я не видела, мама пыталась что-то спросить у моей соседки. На меня накатило раздражение.

– Мама, если хочешь что-то спросить – спроси у меня!

– Что ты ешь?

– Я не ем.

– Давно?

– С самого начала.

В своей непреклонности я нахожу злобную радость. Она не может заставить меня есть и не может есть рядом со мной. Жертвы. Никем не прошенные жертвы. Я злюсь. Что же делать с этой злостью? Я готовлю на двоих жидкую смесь из обезжиренного кефира и порезанного яблока, крошу два хлебца вместо одного.

– Соня, ты убиваешь себя и меня.

– Только себя.

– Я не понимаю, зачем ты это делаешь.

– Ни за чем.

– Как тебе помочь?

– Никак. Никак ты мне не поможешь. Ты можешь только смириться – это со мной навсегда. Я – смирилась, – говорю я и улыбаюсь этой мысли.

Она снова и снова будет расспрашивать, что она сделала не так, а я опять не буду отвечать, постепенно погружаясь во тьму. Моё стремление к самоуничтожению было патологией. Я знала, что неслабо пугаю всех вокруг, но Ана – моё разрушение и моя смерть навсегда. Я думала, что так правильно, только так и должно быть.

К утру пошёл снег. Время тянулось