И берег Вычегды родной (сборник) - Евгений Иванович Шашурин

Отовсюду слышатся чужие слова – есс, вау, флешмоб, кантент, креатив, менеджер – и повсюду преследуют русского человека афиши, вывески, плакаты с англоязычными названиями – уикэнд, гипермаркет, топ-окна, арт-фестиваль, арт-рыба, мегацирк… Это ложка дёгтя в бочке с мёдом. Как же раньше обходились без этих приставок – пеньков на дороге русского языка, понимая, что рыба есть рыба, а цирк – это цирк!? Даже на православных каналах телевидения ведущие излишне много кланяются иностранному слову, забывая или не желая кланяться своему, родному.

Возможно ли сохранить экологическую целостность природы, если нет понимания, что условием для этого является неделимость человеческого духа. А для этого необходима чистота языковая.

Экологический момент отношения к русскому языку предполагает не только любовь к нему, но и воспитание высоконравственного человека с развитым языковым вкусом – носителя языка. В этом, безусловно, отразится экологический, всесторонний подход к проблеме существования русского человека как нации. Русский язык могуч.

Однако какой бы могучей, сильной и полноводной ни была река, но и она не вечна, если её использовать потребительски, только как средство, приносящее доход. Как вместилище для складирования и переработки грязи.

Человек – это созданное Богом, Природой, Высшей Силой (кому как нравится) существо, которому дарован разум. Излишне употребляемое инородное слово может привести к искажению русского характера и гибели красивой и могучей реки под названием Русский Язык.

Сон

Едем на машине по Ленинградской земле. Возвращаемся с Вахты Памяти. Мой напарник Юра ведёт авто, а я – пассажир-турист. За окном – затянувшаяся весна… Серое тяжёлое небо время от времени сбрасывает с себя холодный дождь и сеет снежную крупу. Лес невзрачный, тусклый, по обочинам – прошлогодняя пожухлая трава, а в низинах местами лежит снег.

Я вспоминаю прошедшие в лесу две недели экспедиции в составе Пинежского поискового отряда «Факел».

Погода выдалась в этом году холодная, редкие дни обходились без дождя и снега.

Некомфортно, но мы работали с желанием, находя и собирая останки пропавших без вести солдат. Жаль, что медальон, который я нашёл, оказался пуст. Не любили солдаты заполнять эту узенькую полоску бумаги – примета нехорошая.

На память пришло вчерашнее захоронение на «Синявинском мемориале». Наш отряд нашёл и поднял останки пяти бойцов…

В машине тепло, тихо играет музыка.

Я задремал…

И вижу, что иду в родную деревню по дороге между цветущим лугом и полем, на котором колосится рожь. Любуюсь простором, слушаю птиц[38].

Вдалеке голубеет полоска озера, за которым виднеются берёзы. Они, одетые в зелёные сарафаны, словно девицы на прогулке.

А почему раньше я не видел этой красоты?

Вон у околицы уже хорошо видна высокая, одинокая берёза. Для нас, пацанов, она была символом нашей деревни Захарино.

За берёзой в один ряд стоят деревенские избы, фасадами – в колхозное поле, за которым находятся магазея и коровники – откуда доносится мычание коров.

Ещё издали вижу возле бабушкиного дома два вкопанных, свежее отёсанных столба: «Видно, дядька сделал новые ворота во двор. О, да он и наличники покрасил!»[39]

Я вхожу в деревню – вот и избы одна к одной. Здесь жила тётка Серафима – солдатская вдова. Муж её Влас, брат моего деда, пропал без вести на войне где-то под Старой Руссой.

А вот дом Марии Лысцовой. У неё три сына ушли на фронт и пропали без вести, и пенсия за них ей не полагалась. И когда она по лотерее выиграла двадцать пять тысяч рублей, вся деревня искренне радовалась вместе с ней.

А вот дом Катеньки Сухановой – у неё муж погиб где-то под Смоленском. Что ни дом в деревне, то без мужика – выкосила война. Правда, двоих помню.

Дядя Проня, в деревне его звали Пронюшка, на перевозе через реку Ватса подрабатывал. На войне не был, хотя моложе моего деда. Другой – Толя Оськин, инвалид, изуродованный войной человек… Сын его Кешка, ровесник мой, показывал нам, ребятам, награды отца: медаль «За Отвагу» и орден Славы.

Вдруг впереди я вижу бабушку Марию Ивановну. Высокая, немного сутулая, она стоит у своего дома.

В выцветшей фуфайке, в длинной серой юбке, голова повязана коричневым платком.

«Откуда бабушка знает, что я приду?»

Я машу ей рукой, но она не отвечает на моё приветствие.

«А может, деда с фронта встречает?… Тьфу! Чего это я? Ведь война давно закончилась, и дед вернулся. Раненый, больной, недолго, правда, и пожил после войны».

«Ладно, хоть косточки домой принёс», – говаривала бабушка.

Я ускорил шаг, но когда подошёл ближе, то увидел не знакомую мне старушку.

«Не наша», – мелькнула мысль, и какое-то беспокойство овладело мной.

Ноги стали как ватные, и я с трудом их переставлял, пытаясь идти вперёд и не спуская глаз с незнакомки. Ноги совсем перестали слушаться, и я встал.

Старушка окинула меня взглядом, и мне показалось, что улыбнулась, а затем спросила:

– Ты, милок, к кому путь держишь, чей будешь?

Я, несколько растерявшись, ответил:

– К бабушке, Марии Ивановне Лахтионовой.

– Что ты голубчик, Мария Ивановна давно померла. Неужто забыл?

«А ведь и правда: бабушки в живых нет. И чего я иду в деревню, и кто эта бабка?»

Бабуля, словно угадав мои мысли, сказала:

– Ярославская я, из деревни Верхнее Огорёво, Прасковья Андреевна Соколова. Мишко, муж мой, на войне пропал без вести. Как ушёл, с тех пор и не видела и где косточки сложил, не знала. Всю жизнь прождала муженька. Молилась, просила, чтобы дал о себе весточку какую-то.

Я стоял напротив незнакомой старушки и слушал её. Беспокойство немного отступило, и она уже не казалась такой чужой. Время от времени мне чудилось, что это бабушка Мария: и голос очень похож, и одежда бабушкина. Вон даже заплатка на левом рукаве фуфайки, как у неё.

– И вот на днях принесли мне поздравительную открытку с днём Победы и письмо, – продолжала незнакомка. – Вскрыла я конверт, а там сообщение, что поисковики нашли косточки моего Михаила Алексеевича и похоронили на кладбище «Синявинские высоты», под Ленинградом. Кажется, за свою жизнь уж все слёзы по нему выплакала, а тут как полились… Будто век не ревела. В эту же ночь увидела Мишко во сне. Явился, словно живой, в наш деревенский дом. Зашёл в избу, прошёл к столу и сел на своё место у окна. Слова не говорит, молчит, на меня смотрит. Страшно что-то мне стало, и я как бы онемела, да и неловко сделалось. Вон