У чужих людей - Лора Сегал

Утром мама нашла в справочнике телефон Комитета по делам беженцев и позвонила. Ей сказали, чтобы она приехала немедленно.

Вела прием некая миссис Диллон — миниатюрная женщина около пятидесяти лет, с по-девичьи коротко остриженными седыми волосами. На ней были ситцевое платье в синий цветочек и темно-синяя шляпка без полей. (Она охотно сообщала посетителям, что синий — ее любимый цвет.) У нее были ярко-голубые глаза, причем один глаз располагался выше и глубже другого.

— Что с девочкой? — первым делом спросила она мою маму. — Отчего она такая зеленая?

Я шлепнулась на стул и слушала разговор вполуха. Мама сказала, что накануне мне весь день нездоровилось. Миссис Диллон закрыла кабинет, посадила нас на заднее сиденье своего старенького «форда», и мы поехали по Вест-стрит. Это была несуетливая, солнечная улица, фасад каждого магазина украшала колоннада; мимо нас шагали по своим делам англичане. Миссис Диллон кивала головой и махала рукой, приветствуя знакомых. Дребезжащим сопрано она вдруг радостно запела «Un Bel Di»[29]. Выяснилось, что девушкой она училась пению в Италии. «Форд» повернул в горку; по обеим сторонам дороги за высокими каменными заборами стояли большие безмолвные дома; в садах виднелись фруктовые деревья и вьющиеся розы; мы ехали мимо, все дальше, пока не остановились у последнего, самого великолепного краснокирпичного особняка в георгианском стиле[30]. Дальше открывался сельский простор.

Следом за миссис Диллон мы прошли в ворота, на которых вилась надпись: Adorato[31], обошли дом справа и оказались на огороде. Прибежал черный кокер-спаниель — он жаждал поздороваться с миссис Диллон; она обняла его и поцеловала. Потом посадила отца и меня на стулья под грушевым деревом и скрылась в доме. Огород имел треугольную форму, поскольку находился в развилке дорог; одна шла на север, к Лондону, вторая через город на восток, к морю. Вокруг все пышно цвело и зеленело. Садовник полол огород. Здесь же тянулись ряды разнообразных ягодных кустов — крыжовник, малина, красная и черная смородина поспевали под огромной сетью, которая держалась на шестах, стоявших по углам обширной ягодной делянки, напоминая низкую комнату с сетчатым потолком. Сеть провисла под тяжестью спавшего на ней гигантского черного кота. За огородом виднелась шедшая под откос лужайка, затененная раскидистым грецким орехом, а ниже, за альпийскими горками и купой из шести тополей, — розарий, откуда вскоре вышли миссис Диллон и еще одна дама. «Моя сестра, мисс Даглас», — представила ее миссис Диллон. На мисс Даглас тоже было цветастое платье, но гораздо изящнее, чем у сестры; сама она выглядела худее, прямее, старше и неказистее, чем миссис Диллон. Меня снова замутило. Мисс Даглас сказала, что они с сестрой охотно возьмут меня к себе, я могу прямо сейчас у них остаться. Мама поехала с миссис Диллон обратно в комитет. Мисс Даглас повела меня в дом, и я, чувствуя, что меня вот-вот вырвет, первым делом попросилась в ванную. Так я стала жить в этом доме, населенном только женщинами: его обитательницами были мисс Даглас, миссис Диллон, я, а также служанка Милли, обосновавшаяся на кухне с грудной дочкой Лилой. Единственным существом мужского пола, появлявшимся в «Адорато», был каноник Годфри — очень высокий красивый старик, весь, как положено священнику, в черном и в широкополой шляпе. Он приходил в разное время, шагал бесшумно, вывернув носки; поднимался по устланной ковровой дорожкой лестнице в комнату, которую мисс Даглас превратила в его кабинет. Каждое утро являлся садовник Бромли. Днем он брал с бокового хода обед, шел за огород, в сарай с садовым инвентарем и там ел.

Миссис Диллон устроила мою мать на работу в семью шотландцев, живших на окраине города; им как раз нужна была экономка и кухарка в одном лице. Пристроить отца оказалось труднее. Он все еще ютился в той комнатенке над лестницей, которую снял для нас Кари Голд; миссис Диллон нашла ему поденную работу садовника.

Я виделась с родителями по четвергам, когда у мамы был выходной. Иногда Голды приглашали нас к себе, в дом, где сами служили. Красавец Кари был человеком общительным, а Герти отличалась редким радушием. В кухне всегда толклось много народу. Из Лондона приезжал бывший спортивный репортер, прежде он работал вместе с Кари в одной венской газете. Частыми гостями были молодой композитор Ганс Франкель со своей невестой, — она работала няней где-то под Оллчестером, — и еще одна «супружеская пара» — бежавшие из Вены юрист с женой. Кухню затягивало приятным сигаретным дымком, пахло крепким кофе, который Герти без устали варила полдня.

Однажды дверь, ведущая в парадную половину дома, растворилась, и на пороге возникла хозяйка, жена врача. При виде толпы иностранцев, вольготно общающихся в ее кухне на тарабарском языке, она от изумления остолбенела. Я встретилась с ней глазами; в ту же секунду она попятилась и тихо закрыла за собой дверь. Кроме меня, ее не заметил никто.

Рассевшись вокруг стола, женщины болтали, рассказывали забавные истории про своих нелепых «леди». Вспоминали родителей и других родственников, которые пребывали неизвестно где и не подавали о себе вестей, разве что изредка приходили стандартные, в двадцать пять слов письма из Красного Креста. Женщины не могли удержаться от слез. Мужчины стоя обсуждали политику и ход военных действий.

Изредка мы опять собирались по четвергам в клубе, который оллчестерский комитет организовал для беженцев в заброшенной пожарной части в центре города. Собрания проходили в просторном зале с деревянным полом, где с потолка свисали голые, без абажуров лампочки; в их свете пол казался пыльным. На стенах были развешены фотографии футбольных команд пожарных с тысяча девятьсот двадцать седьмого по тысяча девятьсот сороковой год. За раскладным столом, уставленным бумажными чашками, стояла миссис Диллон и разливала чай. В небольшом кабинете возле зала шли занятия английским языком для начинающих. Из Лондона приезжал лектор с беседами на тему: «Что должен знать иностранный подданный, приезжающий на жительство в чужую страну?» А однажды миссис Диллон устроила целый концерт: под собственный аккомпанемент она исполняла арии из опер.

* * *

Моя мать рассказывает историю, которую я, видимо, предпочла забыть, — до того не хотелось омрачать память об этом очаровавшем меня пристойном и благонравном городке, с его домами в георгианском и викторианском стилях, ухоженными лужайками, ванночками для птиц, альпийскими горками, клумбами и окружающими все это великолепие высокими оградами, увитыми розами и плющом. Мой отец работал помощником садовника в маленьком