Москва, Адонай! - Артемий Сергеевич Леонтьев

не имел конкретной цели – просто хотела уйти подальше от того, что окружало ее на провинциальной родине. Только и всего. В двадцать два года Арина окончила Оренбургский государственный педагогический университет, аббревиатура которого состоит из четырех страшных, каких-то потаенно символических букв ОГПУ, словно с горькой иронией подчеркивающих ее ощущение неволи. Получив диплом, сразу подалась в Москву и поступила на Высшие двухлетние курсы Литературного института, где ей дали комнату в общежитии на Добролюбова-Руставели. Поселили перво-наперво с взбалмошной истеричкой, отличавшейся суицидальными наклонностями, едким запахом изо рта и тяжеловесными белыми хлопьями нескончаемой, вопреки всякому лечению, молочницы из-под нижнего белья. Арины хватило на месяц, после чего в договорном порядке поменялась комнатами с молодым суженым этой пахучей декадентки и ее вагинально-бессмертных грибков.

Оказалась в комнате вместе с начинающим поэтом-гомосексуалистом Андрюшей, который любил коктейль апероль шприц, Земфиру и, как это вполне генетически оправдано – однополое порно. Из этой незамысловатой троицы и состоял, собственно, его вечерний досуг и более того, скажем так, вся надводная сущность личности поэта, который, впрочем, совсем не писал стихов, по крайней мере, Арина ни разу не видела, чтобы Андрюша вообще хоть что-нибудь писал или даже просто держал в руках бумагу с ручкой. Все время, пока он находился в комнате общежития, Андрюша в наушниках лежал под одеялом, уткнувшись в экран ноутбука и щелкал мышкой. Да и причастие «начинающий» тоже было трудно применимо к его персоне, поскольку поэту уже давно перевалило за тридцать, а он только щелкал мышкой, пил апероль шприц и слушал Земфиру. Короче говоря, все начинал и начинал. Собственно, единственное, в чем Арина уверилась на его счет, что уж гомосексуалистом он точно был настоящим, причем отборным пассивом – худосочный мальчик с костлявыми лопатками ни секунды не таился перед ней и почти в первый же вечер раскрыл свои голубые карты. Он часто возвращался в комнату с букетом цветов, ставил их в вазу, падал на кровать лицом вниз и долго лежал так – зажмурившись и подложив под себя руки. По ночам Калинина в темноте рассматривала его – койка поэта стояла у противоположной стены – почему-то ночью казалось, что лицо Андрюши гниет. Лица спящих, в принципе, особая категория – глядя на лицо спящего человека, можно рассказать о его прошлом и настоящем гораздо больше, чем после даже самого задушевного разговора; спящие лица счастливых детей, умиротворенных стариков, проживших хоть и тяжелую, сложную жизнь, но все-таки оставшихся в ладах со своей совестью – эти лица всегда несколько светились в темноте, а вот лицо Андрюши как будто подгнивало, напоминая истлевающий в черноземе птичий костяк. В Литературный Арина поступила не потому, что у нее имелись какие-то творческие амбиции, просто до истерики любила Платонова, а когда узнала, что в последние годы своей жизни гений-мученик провел в квартире, в которой сейчас располагается одна из аудиторий этого института, вопрос о том, куда поступать, решился сам собой. Тем более, комната в институтском общежитии сводила на нет проблему с жилплощадью.

Девушка с интересом ходила на лекции и семинары, слушала, смотрела, впитывала, но писать ничего серьезного, за исключением нескольких экспрессивных монологов и скомканных эссе, не написала – Арина не чувствовала потребности высказаться, она чувствовала потребность – вдыхать. Отучившись и здесь, через два года начала кочевать по съемным квартирам. В связи со всем этим жилищным многообразием были в московской жизни Арины и тараканы в посуде, и измазанные старческим говном ковры в прихожей, и разговоры о ценах на подмосковный батон с картошкой, и гейское ню, боковым зрением случайно увиденное в ноутбуке Андрюши, и бригады скорой помощи с запыхавшимся тонометром, чья резиновая груша, похожая на клизму, шипела, точно змея.

За общежитием последовало жилье на ВДНХ, где сдавала комнату матерая гедонистка – семидесятилетняя оторва-хохлушка «тетя Халя», как ее называла Арина, передразнивая украинский акцент старой нимфоманки. «Тетя Халя» стабильно оставляла на кухонном столе рядом с граненым стаканом свои зубы. Оранжевые тараканы взбирались на розовую полость бутафорского рта и с энтузиазмом копошились на вставной челюсти. Девушка обматывала пальцы влажными салфетками, прогоняла тараканов и перекладывала зубы в стакан с гигиеническим раствором, но после того, как Арина в первый раз наткнулась в ванной на забытый ею анальный фаллоимитатор, стала воспринимать привычку оставлять челюсть на столе как старческую невинную шалость. «Тетя Халя» в принципе была женщиной очень колоритной и определенно нескучной.

Похожая на средневековую фурию с ядовито-рыжими волосами, она буквально сшибала с ног тех, кто ее видел впервые. Особенно обескураживали откровенные декольте, открывавшие шарпеистую грудь, и привычка пользоваться двумя помадами – она всегда обводила размалеванные под вишню губы черным контуром. Когда же «тетя Халя» открывала свое экзотическое «опахало», то это был даже не нокаут, а скорее удар палицей или алебардой – сальные анекдоты и воспоминания о былых похождениях вгоняли в краску даже самых матерых и тертых жизнью сукиных детей. Особенно пенсионерка любила рассказывать историю о том, как в год гагаринского полета в Космос, будучи шестнадцатилетней оторвой, провела несколько ночей в каком-то «лесотехническом общежитии» и «подцепила там мандавошек». «Тетя Халя» щеголяла этими «мандавошками», как тщеславный солдат ранениями и шрамами – женщина рассказывала про них с тем упоением, с каким заправский алкаш вспоминает, насколько душевно он в свое время «ублевался», ибо «портвейн был хорош, да и компания знатная». Арина могла только догадываться, почему «тетя Халя» так любила эту историю, – то ли это была бравада «прожженной суки», как пенсионерка себя иногда называла, то ли ей просто нравилось чувствовать себя хоть как-то причастной к подвигу Гагарина, а может, все дело было в том, что у женщины не имелось ни детей, ни внуков, о которых старушки обычно так любят без конца рассказывать, поэтому «тетя Халя» рассказывала про свою насыщенную сексуальную биографию и «мандавошек», ибо о чем-то, в конце-то концов, нужно же рассказывать женщине в старости!

На второй или третий день совместного проживания старая хохлушка с гордостью продемонстрировала стальные кольца, вбитые у нее над кроватью. Арина, по наивности не увидела в них ничего особенного, решив про себя, что это какой-то снаряд для старческой гимнастики, однако неутомимая бабушка умела произвести фурор: через неделю сообщила о том, что каждую субботу девушке нужно где-нибудь «похулять с обеда часиков этак до пяти», потому что к ней всегда в это время приезжает ее «Буратино», как женщина окрестила своего любовника, не то за твердость характера и крепкие нервы, не то за какое-то другое его личностное достоинство, трудно сказать. Затем объяснила,