Юркие люди - Анна Андреевна Лужбина

– Раз в сто лет такое наводнение, – шепчет Миша. – Нет ли какого оберега, Яков? Ты – чудной человек, может, знаешь?

Он смотрит снизу вверх, ухо у него красное, глаза голубые, влажные. Яков покупает себе такие же городские ботинки, как у Миши, хотя вроде не собирался, и возвращается прямо в них домой. По дороге снимает – пятки растерты в кровь. Домой идет босиком.

Дождь к вечеру еще сильнее, и приходится опустевшее рыбное ведро подставить под протекающую в сарае крышу. К тому времени, как нужно спать, ведро набирает воды до краев, но оно и к лучшему: лишний раз от чешуи промоется, все промоется.

Яков засыпает снова так крепко, что не слышит, как ветер снимает с соседского дома крышу, кружит ее всю ночь по полю. Хотя, наверно, если бы даже услышал, то не обратил бы внимания: раз ветер решил что-то крутить, то пускай крутит.

Наутро Яков идет проверять сарай: воды там набралось много, и недовольные птицы гогочут. Мокрые соседи ходят кругами по деревне и ругаются сами с собой или друг с другом. Кто-то сразу садится на транспорт: в телеги, на лошадей, у кого что есть, – чтобы подняться наверх. В опустившемся на деревню тумане дерутся, но мало что видно, появляются только из белого облака то грабли, то головы, то пятки. Один из соседей подходит к Якову и спрашивает, не знает ли он, когда придет ураган. Яков пожимает плечами: не знает, – и сосед плюет ему под ноги.

Пока нет дождя, вокруг много огней: люди жгут свои брошенные дома, сараи, старые вещи. Про тайфун говорят всё больше и про то, что могут эвакуировать. Яков только удивляется: как можно эвакуировать, когда даже войну здесь пережили так тихо? Да и кому эвакуировать, когда никто просто так не доедет?

Вот стоит Катя в синей кофточке, смотрит вперед, наматывает платок на запястье. За ней горит ее дом, в небо тянется черный дым. Яков отворачивается, потом забирает себе кем-то покинутую, бредущую по тропинке корову, после – старую лошадь, тоже уже ничейную.

Кого-то из людей берет к себе в кузов Миша, он и Якова зовет, но тот не идет. Миша объясняет, тянет за рукав: верхняя деревня суше, там много людей, есть совхоз и клуб. А оттуда еще день езды – и ты в городе, оттуда еще два дня вверх – и еще больше город.

– Я один твой друг здесь, понимаешь ты? – шепчет Миша. – Как дитя ты…

Катин муж-лесоруб говорит низко и громко, и каждому его слову радуются. Нельзя уже жить в деревне, которой скоро не станет, которую, если залезть на крышу, видно всю за раз. Мало что бывает случайно, место здесь проклято, а природа к человеку прислушивается. Там, где место ценно для будущего, не нужно бояться воды. Люди в деревнях безвольные, а жизнь уходит в города, пока здесь все чахнет, вот и природа сама смывает ненужное, как белоснежный городской унитаз.

– Надо все сжечь, – кричит кто-то из толпы, – как Иван-лесоруб свой дом сжег, чтобы больше никогда не вернуться. Там, наверху, всё будем строить заново.

Яков идет домой, а за ним идут корова и лошадь. В доме он прибивает гвоздями к полу все, что можно прибить, заколачивает хрупкие окошки, относит важное на чердак: питьевую воду и всю еду, что есть, а еще книги, охотничье ружье и одеяло. Потом идет широким шагом по дороге к реке, и черные крылья баклана раскрыты над его головой, вот только мало что видно из-за тумана и дыма. Мимо проезжают люди, но они глядят друг на друга или вперед, а Яков – на посыпанную дорожной пылью траву с незабудками.

У переполненной реки Яков ходит по пояс в воде, затаскивает бат на волокуши и тащит его ближе к дому. Волокуши старые, ломаются от камней и кочек, и Яков взваливает бат на спину и несет просто так, как пьяного друга. Небо режет молния, оглушающе бьет гром, Яков хлопает дверью. До позднего вечера скоблит бат изнутри и снаружи, прогревает березовыми лучинами. Всюду запах гари: и снаружи дома, и внутри.

Перед сном Яков открывает дверь сарая, машет птицам рукой на небо: четыре баклана из шести улетают, будто всё уже поняли, и даже гуси куда-то уходят. Тимоша сидит под потолком, спрятав голову под черное крыло, и дышит со свистом. Яков протягивает ему палку, чтобы тот на нее забрался, и переносит любимую птицу на чердак, ставит палку рядом с ружьем и питьевой водой.

Когда главное сделано, Яков осматривается: вокруг его дома всё теперь по одному. Вот было четыре плодовых дерева, а теперь одно, остальные переломаны ветром. Людей было девятнадцать, а теперь он один. Одна чужая корова стоит во дворе под хилой крышей и смотрит в грязную лужу, разочарованно свесив один некрасивый хвост. Одно пугало торчит в огороде, где-то воет одна собака, но звуки воя глушит ветер и растревоженная ветром река. Могил на кладбище много, но даже в них будто все перекопано.

Яков ходит по деревне, подходит к каждому дому. Знает, где спрятан соседский ключ: под ковриком, в штанине у пугала или за наличником. Если дверь не заперта – закрывает на ключ, а все ключи прячет в карман и правый сапог. Забивает досками двери и окна, тушит огонь, забирает случайную книгу. Смотрит на соседскую морковь: вот из черной земли она торчит уже почти вполовину, надо тоже собрать.

Соседские ключи Яков приносит в свой дом, а потом забивает и свою дверь крепкой доской. Никого нет, все стоит темное, покинутое, и он идет спать и спит так крепко, что нельзя разбудить.

Просыпается Яков в красноватой темноте и смотрит в чердачное окошко. В небе над еще сухим куском желтой дороги синий с розовым вихрь, будто кто-то намешал красок с чернилами и закрутил все это толстой кисточкой. Из такого вихря начинаются другой дождь и другой ветер. Чернеет еще больше, будто, спутав время, приходит ночь, и Яков заворачивается в одеяло, ложится на чердачный пол. Подперев голову, поет на незнакомом языке, чтобы не думать над рифмой, не напрягать память. Тимоша бьет крыльями где-то под потолком вместе с шершнями, которые еще давно соорудили себе на чердачной балке гнездо.

Снаружи что-то постоянно скрежещет, лопается и