Семь процентов хаоса - Эллен О'Кловер

– Так что будем делать? – спрашивает Миллер.

– Не знаю. Я так увязла в этом, что некогда было подумать. Я… – Мой голос срывается, но я стараюсь говорить спокойно. – Я не хотела думать об этом. И потом, я создавала «ПАКС» вместе с Верой. Она была такая умная, и без нее я не знаю, как это исправить. Не уверена, что смогу.

– Думаю, сможешь, – говорит Миллер. – Еще я думаю, что день был длинный и сложный, а ты не все до конца обдумала, поэтому мы сядем и поговорим, когда вернемся домой. Хорошо?

Я смотрю на него – голова на подушке, волосы растрепаны, губа разбита, ресницы длинные. И успокаивает меня, хотя сам наполовину загипсован. У меня в душе что-то зреет, я еле успеваю сдержаться, чтобы не потянуться к нему.

– Хорошо, – отвечаю я, и он улыбается.

На следующий день мы летим домой. Аэропорт забит под завязку – до Рождества осталось всего два дня. Виллоу катит мимо охраны инвалидное кресло, в котором сидит возмущенный Миллер.

– У меня с ногами все в порядке, – то и дело повторяет он.

Но Виллоу опускает руку ему на плечо, заставляя умолкнуть, и толкает кресло дальше.

Темно-синий, перекрещивающийся на спине бандаж удерживает руку Миллера вплотную к телу, в таком положении, чтобы кость правильно срослась. Он уверяет, что чувствует себя отлично, но каждый раз, незаметно глянув на него, я вижу, как он морщится.

Остальные мероприятия с прессой – все интервью до единого – пришлось отменить. Джаз перенесла встречу с «Тудей-шоу» на январь, за две недели до разговора с «Селеритас». Остальное было решено сделать удаленно из Денвера, когда Миллер выздоровеет.

Его переломы не хуже холодной воды потушили пламя скандала с Джози и Хейзом. Сочувствие – могучее средство; если раньше Миллеру симпатизировали, то теперь по нему сходили с ума.

Ожидая выхода на посадку, я просматриваю комментарии под последним постом в аккаунте «ПАКС». Обсуждают снимок нас с Миллером, только сегодня срежиссированный Феликсом. Миллер полулежит в постели, а я, скрестив ноги, сижу на кровати напротив него. Между нами открытая коробка с пиццей. Вокруг расставлены цветы от Джози, Джимми и множества незнакомых людей. Миллер, улыбаясь в камеру, показывает большой палец, а я глазею на него с таким откровенным обожанием, что больно смотреть. Фото подписано: «Говорят, нью-йоркская пицца исцеляет любые раны. Спасибо за поддержку – Мо уже лучше».

Комменты алеют эмодзи-сердцами и смайликами с глазками-сердечками.

Миллер, мы тебя любим! Поправляйся скорее!

А в больничной пижаме этот парень выглядит еще круче! Как так???

Мы должны защищать Миллера любой ценой!

Я смотрю на Миллера. Он наконец-то выбрался из инвалидного кресла и сидит рядом с мамой в кожаном кресле напротив выхода на посадку. На коленях – открытая книга, в руке – стаканчик с кофе. Словно почувствовав мой взгляд, он поднимает глаза и улыбается мне.

«Да, – думаю я. – Мы должны».

В самолете Миллер и Виллоу сидят рядом. Миллер – у прохода, чтобы можно было свободно положить руку в гипсе. Мое место сзади и через проход от них, рядом с Феликсом и Джаз. Я не отрываясь любуюсь краешком уха Миллера и завитками волос у него на затылке. Неимоверным усилием сдерживаюсь, чтобы не вскочить с места и не кинуться к нему.

Наконец стюардессы начинают разносить напитки. После того как их тележка, остановившись возле Миллера, проезжает дальше, он встает, вытянув руку в проход. Я вижу, как он кладет книгу на сиденье, и, сказав что-то маме, осторожно идет по проходу в нос самолета, где расположен туалет.

Наблюдая за ним в приглушенном свете ламп, я вспоминаю, как две недели и целую жизнь назад на зимнем балу он спросил у Отем: «А что такое любовь, по-твоему?»

Не уверена, что существует один ответ на всех. Но свой ответ я теперь знаю точно – тот, который так долго скрывала от самой себя. Для меня любовь – это Миллер, неуверенно ступающий по проходу между рядами в самолете; открывающий глаза в больничной палате, чтобы увидеть мое лицо; хватающий меня за запястье перед тем, как выйти в толпу после «Тунайт-шоу». Моей любовью всегда был Миллер.

Все это время я пыталась скрыть от самой себя правду, но она упорно вылезала наружу – я без ума от Алистера Миллера. Я постоянно вспоминала, каким голосом он произнес, что всегда меня любил. Все так, как Миллер и сказал тогда в больнице, – я знаю его как никого другого. Мы с ним всегда были вместе, бессмертные, как боги, в которых верили в детстве.

«Тебе предстоит побывать разными людьми, и пока даже невозможно догадаться – какими», – написала мне Вера. Но я твердо знаю, что каждая моя версия будет любить Миллера.

В хозяйственном отсеке пусто, все стюардессы раздают пассажирам напитки. Я захожу внутрь и жду, ломая пальцы. Когда открывается дверь туалета, мое сердце уходит в пятки.

– Миллер, – шепчу я.

Его брови изумленно взлетают, и он выходит, задвигая за собой дверь.

– Привет, – удивленно говорит он. Я взмахом маню его в отсек, скрытый от всех металлической стеной. – Что ты делаешь?

В отсеке тесно, тем более с гипсом. Под нашими ногами разбегаются облака, вспугнутые самолетом.

– Я… э… – бессмысленно бормочу я, поскольку у меня нет никакого плана. – Я просто…

Миллер смотрит на меня все так же удивленно, а времени у нас немного, стюардессы вот-вот вернутся. Этот уголок будет принадлежать нам всего несколько мгновений. Поэтому я приподнимаюсь на цыпочки, придерживаясь за здоровое плечо Миллера, и целую его.

Губы у Миллера мягкие и сухие, и абсолютно неподвижные. Он, кажется, даже дышать перестал. Когда я отодвигаюсь, он просто смотрит на меня, приоткрыв рот. След от ранки на губе стал ярко-вишневым.

Пискнув от ужаса, я кидаюсь прочь. Что я творю?

– Ро, стой. – Миллер перехватывает меня за кисть раскаленной рукой и втягивает обратно в отсек. – Что это было?

– Не знаю, – отвечаю я, хотя прекрасно знаю. Конечно знаю. Миллер смотрит прямо на меня, но в его лице появляется что-то настолько незнакомое, что мне хочется спрятаться. – Извини. Я просто… просто… сделала глупость.

Выпустив мою руку, Миллер делает шаг ко мне.

– Это была не глупость.

Мы смотрим друг на друга. Мерно гудит самолет.

– Нет?

Он медленно качает головой и сглатывает. Я вижу, как дергается кадык на его бледной шее.

– Ты сказал правду? – шепотом спрашиваю я. Мы стоим почти вплотную, мне четко видна каждая его ресница. – Тогда, на «Тунайт-шоу»?

Миллер стискивает челюсти. И я, как доверчивая дурочка, которой никогда не была, открываю ему свое глупое сердце прямо в хозяйственном отсеке.

– Миллер, я тебя люблю. Ты сказал, что слишком поздно, знаю, но я все равно так тебя люблю, что это просто сме…

Он обрывает меня, крепко прижавшись своими губами к моим. Этот поцелуй не похож на тот, который был на озере, нежный и неуверенный. Он решительный и страстный. Для меня это совсем новое ощущение и в то же время как будто давно знакомое. Как будто именно так все и должно быть. Миллер запускает ладонь в мои волосы, кладет большой палец на мой подбородок, и я думаю: «Спасибо тебе, господи». Облегчение от того, что я могу к нему прикоснуться, так велико, что у меня подгибаются колени.

Он прижимает меня к шкафчику, и моя рука проскальзывает под его свитер. Его спина теплая и гладкая, две линии мускулов переходят в позвоночник. Мне хочется поднять руку выше и дотронуться до лопаток, но они закрыты гипсом. Между нами лежит слой кальция и пластика.

– Я хотел бы обнять тебя получше, – бормочет Миллер.

– Лучше не бывает, – качаю головой я.

– Бывает, – смеется он. – Я совсем иначе… – Миллер резко умолкает, и я отодвигаюсь, чтобы заглянуть ему в лицо. Его глаза зажмурены от смущения, но он тут же их открывает и договаривает: – …Иначе это представлял. – И мое тело наливается жаром. – Я… я давно об этом мечтал.

Мне столько всего