Семь процентов хаоса - Эллен О'Кловер

– Требуется скорая помощь, – резко передает один по рации. – Южный вход, верхние ступени.

– Миллер, – шепчу я, хотя знаю, что он меня не слышит – все еще слишком шумно. – Миллер.

Он лежит на боку, скорчившись, его рука согнута под неестественным углом. Глаза крепко зажмурены, лоб сморщен от напряжения. Губа разбита, и весь рот в крови, ярко-алой на фоне кожи, которая сейчас кажется серой. Я тянусь к нему, но один из охранников меня останавливает.

– Не трогайте его, – предупреждает он. – Не двигайте. Ничего не делайте до приезда скорой.

Мои руки зависают над его плечом, я чувствую себя бесполезной. Мне хочется сказать: «Я здесь. Я здесь, и у меня есть ты, и я останусь с тобой.

Только не знаю, будет ли это для него таким же утешением, каким было бы когда-то. Поэтому я молчу. Рядом появляются туфли Джаз, потом – ботинки Феликса.

– О господи, – восклицает Джаз.

Феликс спрашивает:

– Какого черта здесь произошло?

Я уже видела его рассерженным – он был в бешенстве после интервью с «Роки-Маунтин Лайв», раздражен, когда мы учились изображать любовь, истерически хохотал, согнувшись пополам, в комнате отдыха XLR8. Но я никогда не слышала, чтобы у него был такой убитый голос.

Джаз присаживается возле меня, заглядывает мне в глаза в темноте. Где-то – в другом мире – охранники разгоняют толпу.

– Скорая сейчас будет, – говорит она, и Миллер со стоном выдыхает. Его грудь быстро вздымается и падает, как от страха. Джаз тянется, чтобы положить ладонь ему на руку, но останавливает себя. – Все будет хорошо. Все хорошо. Слышишь?

– Слышу, – по слогам шепчет Миллер.

Я так рада слышать его голос, что у меня начинают трястись руки, и я прижимаю их к бетонной ступени.

– Ро, – Феликс опускается на колени, заглядывая мне в лицо, – говори с ним, ладно? Отвлекай, пока не приедет скорая.

Прошло много лет с тех пор, как я последний раз утешала Миллера, которому было больно. Раньше я всегда чувствовала, что ему нужно, мы были так близки, что я ощущала его боль, как свою. Но сейчас я словно связана по рукам и ногам временем и расстоянием, которые пролегли между нами, и уже не понимаю, нужна ли ему. Меня охватывает ужас при мысли, что, возможно, ему требуется прямо противоположное – чтобы меня не было рядом.

Но тут Миллер открывает глаза, ищет меня взглядом в темноте, и я понимаю. Понимание приходит как удар под дых – я никогда не переставала думать о нем как о моем Миллере. Это мой Миллер лежит с переломом. Когда-то мы принадлежали друг другу, и я отчаянно, до слез, хочу, чтобы все было как прежде.

– Ро, все в порядке. – Феликс сжимает мое плечо. Охранники разогнали толпу, и мы остались вчетвером. – Говори с ним, детка.

– Миллер, – шепчу я.

Его глаза закрываются, и я до крови закусываю губу. Это я во всем виновата. «Ро Деверо – не бог». Что я наделала?

– Миллер, – повторяю я уже громче, – помнишь, когда нам было семь лет, твой папа взял нас с собой на животноводческую выставку? – Он еле кивает, и я продолжаю: – Там была такая мохнатая корова породы хайленд с очень смешной длинной шерстью. Ее недавно искупали, и шерсть закрутилась колечками, а ты сказал, что если бы я была коровой, то именно такой.

«Господи, – думаю я, глядя, как он кусает губы. В темноте белеют стиснутые от боли зубы. – Еще тупее истории не вспомнила?»

– А помнишь, как ты нашел наконечник стрелы на тропе над ущельем Харрисон, – начинаю я снова. – Мы отнесли его в музей естественных наук, и нам показали хранилище в подвале, где держат разные экспонаты, не очень интересные для выставок, но слишком ценные, чтобы их выбросить. Наконечник оказался ненастоящий, но тебе все равно подарили значок полевого исследователя.

Я говорю все быстрее, торопливо бормочу, пытаясь вспомнить то, от чего ему станет легче. Колени ноют от холодного бетона.

– Помнишь, как мама первый раз прислала мне деньги? – Глаза Миллера приоткрываются на мгновение и, встретив мой взгляд, снова закрываются. – И мы сожгли их в лесу, хотя ты боялся огня, даже свечки на деньрожденном торте не любил. Ты все утро составлял ветки шалашиком, а потом мы насадили купюру на палку и подпалили, как маршмеллоу. И ты сказал, что это был самый дорогой в мире смор[12].

Дыхание Миллера замедляется; я не понимаю, – то ли он успокаивается, то ли теряет сознание.

– Помнишь, как мы в восьмом классе пекли пирог для школьной ярмарки, но забыли про нижний слой теста и только украсили уголки вверху? Миссис Моралес в столовой подцепила себе кусок, и вся начинка растеклась по ее жуткому розовому платью. А помнишь лягушку, которую мы нашли на озере? Мы назвали ее Пинатс и по очереди прятали в своих комнатах, но…

– Ро, скорая приехала.

Я не ожидала, что санитары прибудут так быстро. Миллер то и дело впадает в забытье. Не знаю, слышит ли он меня. Не знаю, будет ли с ним все в порядке.

– Миллер, – говорю я, когда санитары подсовывают руки под его тело.

– Миллер. – Они пристегивают его к носилкам.

– Миллер. Ты помнишь?

– Да, Ро. – Он отвечает так тихо, что я могла бы не услышать. Санитары поднимают его на носилках. – Я все помню.

Я встаю, иду за носилками, которые переносят к дороге. Мне хочется крикнуть: «И я! Я тоже все помню». Мигалка скорой отбрасывает на лицо Миллера и его окровавленную губу вспышки красного и синего света.

– С ним кто-нибудь поедет? – спрашивает один из санитаров, глядя поочередно на меня, Джаз и Феликса. – У нас свободно только одно место.

Феликс подталкивает меня в спину.

– Вот она поедет. – Я смотрю на него и вспоминаю ночь, когда умерла Вера. Феликс стоял в коридоре возле меня и Миллера словно часовой. Как будто охранял нас. – Мы последуем за вами.

После шума городской улицы в салоне скорой очень тихо. Два санитара, тихо переговариваясь, ставят Миллеру капельницу и фиксируют его левую руку. Один из них касается шеи Миллера, и тот пронзительно вскрикивает. Его крик отдается во мне как удар ножом в спину. На Миллере начинают разрезать рубашку, чтобы снять, и он отворачивается от меня, стиснув челюсти так, что я вижу, как под кожей бьется жилка.

Не могу поверить, что Миллер – обычный человек и что я когда-нибудь могу его потерять. Возможно, уже потеряла – сейчас, в этой скорой, в городе, который так далеко от дома.

Не успев подумать о том, что делаю, я тянусь к Миллеру, провожу ладонью по его лбу и волосам. Он весь горит. Миллер поворачивает голову и находит меня взглядом. Удивленно смотрит расширившимися черными зрачками, но тут машина подскакивает на выбоине, и он морщится, зажмуривается и больше не открывает глаза до самой больницы.

У него сломаны ключица и левая рука в двух местах. В девять часов вечера его увозят в операционную; в этот момент Виллоу уже мчится в аэропорт на рейс до Нью-Йорка. Когда я звоню папе, он еще даже не подозревает о произошедшем. «Все отлично, малышка, – говорит он, отвечая на звонок. – Вы выглядели абсолютно естественно. Я записал интервью».

Джаз и Феликс отправляются в больничное кафе выпить кофе и пообщаться с прессой. Кто-то выболтал номер моего телефона, и мне названивают со всех окрестностей Нью-Йорка. Я не отвечаю. Я жду у Миллера в палате, глядя сухими глазами в окно, пока хирурги накладывают скобы на его кости.

Я смотрю на мигающие за стеклом городские огни и говорю себе, что никто не хотел сделать нам больно нарочно. Что все эти люди, которые рванули на ступени следом за девушкой с плакатом, не планировали того, что случилось. Просто они были в ярости. Просто им было что сказать. Просто их было слишком много.

Но мне все равно страшно. И я думаю о Вере. «Дальше ты пойдешь без меня».

Наконец приносят Миллера. Он сонный и весь загипсованный,