Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

спать, гость ушел. Пиннеберг раздевается медленно и задумчиво, время от времени косясь на Овечку, которая с одеждой управляется в два счета. Наконец, глубоко вздохнув, Пиннеберг спрашивает поразительно бодро:

– Ну как тебе Хайльбутт?

– О, очень славный, – отвечает Овечка, однако по этому «очень славному» Пиннеберг понимает, что она не расположена говорить о Хайльбутте.

Он снова тяжело вздыхает.

Овечка уже надела ночную рубашку и, присев на край кровати, снимает чулки. А сняв, кладет их на край туалетного столика. Пиннеберг мрачно отмечает про себя, что ей совершенно все равно, куда положить чулки.

Но ложиться Овечка не спешит.

– Что ты сказал маме насчет денег? – неожиданно спрашивает она.

Пиннеберг смущается.

– Насчет денег?.. Да ничего. Сказал, что денег нет.

Пауза.

Овечка вздыхает. Падает на кровать, укрывается одеялом и говорит:

– Ты хочешь ей совсем ничего не давать?

Он – нетерпеливо:

– Не знаю. Да нет, дам, конечно! Но не сейчас.

Овечка молчит.

А Пиннеберг стоит в пижаме. Поскольку выключатель у двери и с кровати до него не дотянуться, в обязанности Пиннеберга как супруга входит выключать свет, прежде чем лечь в постель. С другой стороны, Овечка желает, чтобы он целовал ее на ночь еще при свете, она хочет в этот миг видеть своего милого. Поэтому Пиннебергу надо обойти широкое княжеское ложе, приблизиться к изголовью, поцеловать жену на ночь, потом вернуться к двери, выключить свет и только тогда улечься.

Сам поцелуй состоит из двух частей: его и ее. Его часть всегда одинакова: он трижды целует ее в губы. Ее – сильно разнится: иногда она обеими руками обхватывает его голову и расцеловывает все лицо, иногда кладет руку ему на шею, притягивает к себе и, крепко держа, дарит один долгий поцелуй. А иногда кладет его голову себе на грудь и гладит по волосам.

Обычно Пиннеберг мужественно старается скрыть, что все эти долгие нежности ему в тягость, но до конца не уверен в том, что она не видит его насквозь и не замечает его холодности.

Сегодня он предпочел бы пропустить все эти ритуалы и даже размышляет, не «забыть» ли о них. Но это еще больше усложнит дело. Поэтому, напустив на себя равнодушный вид, он обходит кровать, от души зевает и говорит:

– Жутко устал, старушка. А завтра опять вкалывать на работе. Спокойной ночи. – И вот уже три поцелуя позади.

– Спокойной ночи, милый, – говорит Овечка и целует его один раз, но крепко. – Сладких снов.

Губы у нее сегодня такие мягкие, полные и при этом прохладные, что Пиннеберг уже не прочь продолжить целоваться. Никогда не знаешь, чего от себя ждать. Пиннеберг и не догадывался, какое действие способен произвести на него такой поцелуй.

Впрочем, в жизни и так хватает сложностей, поэтому он берет себя в руки, отходит, щелкает выключателем и быстро опускается на кровать.

– Спокойной ночи, Овечка, – повторяет он.

– Спокойной ночи, – отзывается она.

Как всегда, поначалу в комнате темным-темно, но постепенно проступают серые очертания двух окон, а звуки становятся гораздо отчетливее. Слышен городской поезд, на который целый день не обращаешь внимания, фырканье локомотива, потом – как автобус едет по Паульштрассе. Внезапно совсем рядом – оба вздрагивают – раздается бурный хохот, а за ним – хихиканье, крики, вопли.

– Яхман сегодня в ударе, – не удерживается от комментария Пиннеберг.

– Они заказали целую корзину вина у Кемпински. Пятьдесят бутылок, – сообщает Овечка.

– Это ж надо столько пить! – ужасается Пиннеберг. – А денег сколько…

Он тотчас жалеет об этой реплике – вдруг Овечка прицепится… Но супруга этого не делает, лежит молча.

Проходит довольно много времени, прежде чем она тихо окликает его:

– Милый…

– Да?

– Ты не знаешь, что за объявление мама дала в газету?

– Объявление? Не-а. Первый раз слышу.

– Когда пришел Хайльбутт, она подумала, что он к ней. Что это господин, который звонил ей по объявлению.

– Не понимаю. Какое еще объявление? О чем?

– Я тоже не знаю. Вдруг она хочет сдать нашу комнату?

– Ни слова нам не сказав? Да нет, это вряд ли. Она рада, что мы тут.

– Даже если мы ей не платим?

– Овечка, будет тебе! Мы же заплатим.

– Но что же это за объявление?

– Посмотрим завтра в утренней газете.

– А может, оно как-то связано с этими полуночными сборищами? Мужчины там все время меняются.

– С какой стати? О домашних посиделках не дают объявлений в газетах! Не говори ерунды, Овечка.

– Да я сама ничего не понимаю.

– И я не понимаю. Так что спокойной ночи, Овечка.

– Спокойной ночи, милый.

Тишина. Пиннеберг смотрит на дверь, Овечка – на окно. Но теперь сна у Пиннеберга ни в одном глазу. Во-первых, поцелуй его взбудоражил, он думает о лежащей рядом женщине, слушает ее тихое, частое дыхание. Но есть и другая причина – туалетный столик. Все-таки лучше не оставлять недосказанности. Завтра утром времени не будет, а вечером после работы он обычно настолько не в духе, что ничего хорошего из разговора точно не выйдет. Он разозлится безо всякой надобности, а когда Овечка расплачется – теперь ее намного легче довести до слез, – будет чувствовать себя ужасно виноватым. Так что Пиннеберг начинает в подробностях объяснять Овечке, как так вышло: ведь они же хотели потихоньку обзаводиться собственной обстановкой и пока что больше ничего лишнего точно покупать не будут…

– Ох, милый, – говорит Овечка очень тихо и нежно.

– Да? – удрученно откликается он.

– Можно я с тобой немножко полежу?

Пауза. Тишина. Удивление.

Милый говорит:

– Ну конечно, Овечка. Само собой. – И отодвигается в сторону.

Такой вопрос за время их супружества Овечка задает в четвертый или пятый раз. И нельзя сказать, что он непременно содержит скрытое приглашение к близости. В том, что близость за ним, как правило, следует, виновата лишь по-мужски прямолинейная логика Пиннеберга, понимающего этот вопрос только так и не иначе.

А для Овечки это продолжение поцелуя на ночь, потребность прильнуть, жажда нежности, Овечка ни к чему его не подталкивает, она готова ждать. При том что в ответ на его желание в ней оно странным образом тоже всегда пробуждается. Но вообще-то Овечке просто хочется обнять своего любимого. Кругом безумный мир, бурный, враждебный, добра не ведающий и не приемлющий, – и разве не хорошо слиться в объятиях, чувствуя себя на маленьком теплом островке, вокруг которого бушуют стужа и ненастье…

Так они и лежат, рука в руке, щека к щеке, – единственный островок света на тысячу километров тьмы. Нужно только обняться покрепче, чтобы этого нынче модного стеганого одеяла метр сорок шириной хватило на двоих и под него не задувало со всех краев и углов… Сначала каждый из них ощущает тепло другого как нечто чуждое, но потом это чувство проходит, они становятся единым целым. И вот уже любимый прижимается к ней все крепче и крепче. Ах, до чего же роскошно женское тело: эта прекрасная, вольно раскинувшаяся, налитая грудь, и крепкие ляжки, и живот, еще плоский, но уже самую чуточку округлившийся… Просто прижаться к нему…

– Милый, – бормочет Овечка, – мой любимый… Мой единственный…

– Овечка, – выдыхает он, – о Овечка…

И целует ее, и теперь это не поцелуй по обязанности, ах, какое наслаждение – целовать этот рот, который словно бы расцветает под его губами, становится мягче, и полнее, и спелее…

Вдруг Пиннеберг прерывает поцелуй и даже отодвигается от нее – теперь они соприкасаются лишь плечами, поскольку все еще держат друг друга в объятиях.

– Ох, Овечка, – восклицает Пиннеберг, – какой же я идиот!

– Да? – спрашивает она и задумывается. А потом добавляет: – Сколько же стоил этот столик? Впрочем, если не хочешь, не говори. Все хорошо. Ты ведь хотел меня порадовать.

– О, любимая! – говорит он.

И они снова приникают друг к другу. Но потом он решается – снова отодвигается – и признается: – Он стоил сто двадцать пять марок.

Пауза. Овечка не произносит ни слова.

Он продолжает извиняющимся тоном: