Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

В их витрине уже несколько недель стоял один спальный гарнитур по вполне сходной цене, семьсот девяносто пять марок, с матрасами и настоящим мрамором, но, следуя веяниям времени, поощряющего ночные прогулки по холодку, – без ночных шкафчиков. И в этом гарнитуре из кавказского ореха был туалетный столик…

Они подолгу стояли перед витриной и любовались на него. Идти было добрых полтора часа туда и потом полтора часа обратно. Овечка долго смотрела, пока наконец не выдерживала:

– Боже, милый, вот бы нам такой! Я бы, наверное, разревелась от радости.

– Его в состоянии купить те, – отвечал после паузы Пиннеберг, – кто от радости не разревется. Но, конечно, было бы здорово.

– Очень здорово, – соглашалась Овечка. – Просто чудесно!

И они молча пускались в обратный путь. Они всегда прогуливались под руку – так, что локоть Пиннеберга был продет под локоть Овечки. Так он чувствовал ее грудь, которая наливалась все больше, это было так приятно, как будто он у себя дома на всех этих глухих улочках, кишащих чужими людьми. Они сплетали пальцы, а в ненастную погоду так сплетенными и засовывали их в карман его пальто.

Именно во время этих долгих возвращений домой Пиннебергу пришла мысль сделать Овечке сюрприз. С чего-то же нужно начинать, а когда один предмет мебели куплен, и другие не заставят себя ждать. Потому он сегодня и отпросился в четыре, ведь на дворе тридцать первое октября – зарплатный день. Овечке не обмолвился ни словом, хотел просто явиться домой с приобретением. Выйдет, например, Овечка в магазин, а когда вернется – туалетный столик уже ее ждет, спрятан за шкафом…

И вот – всего сто семьдесят марок! Теперь о столике и думать нечего. Надо выбросить его из головы, окончательно и бесповоротно.

Но расстаться с мечтой не так-то просто.

Надо сказать, жилось Овечке в последнее время невесело и однообразно; днем в княжеской спальне серо и сумрачно, сюда никогда не заглядывает солнце. К тому же она по-прежнему замещала исчезнувшую Мёллершу и каждые три-четыре дня убирала все то, что оставалось от таинственных ночных сборищ. Нет, ее нужно немного подбодрить. Туалетный столик пришелся бы очень кстати. Но теперь…

Теперь это исключено, на еду бы хватило. Но все-таки как жалко…

Пиннеберг не может сразу пойти домой всего со ста семьюдесятью марками. Нужно хоть чуточку взбодриться перед возвращением, ведь Овечка рассчитывала на двести пятьдесят. Он отправляется на Франкфуртер-аллее. Попрощаться. Чтобы больше к этой витрине не подходить – что толку. Туалетные столики не для таких, как они, может, когда-нибудь им хватит денег на пару железных кроватей…

Вот она, витрина со спальным гарнитуром, и сбоку пристроился туалетный столик. Прямоугольное зеркало, коричневатая рама, отдающая нежной зеленцой. Столик под зеркалом – тоже прямоугольный, с двумя выступающими полочками, справа и слева. Загадка, как можно по уши влюбиться в такую вещь, на свете тысячи подобных или таких же, но ей нравится этот, этот, вот этот!

Пиннеберг долго его разглядывает. Отступает, снова подходит вплотную: откуда ни взгляни, красота. И зеркало хорошее: утром сядет Овечка перед ним в своем красно-белом махровом халате – ну чудо же… просто чудо!

Пиннеберг горестно вздыхает и отворачивается. «Нет. Нет, и точка. Это не для тебя и тебе подобных. Другим это как-то удается, как – загадка, но не тебе. Иди домой, маленький человек, проедай свои гроши, делай с ними, что хочешь, что можешь, на что хватит фантазии – но на это не зарься!» На углу Пиннеберг еще раз оглядывается, витрины «Спите по-Райски» сияют волшебным светом. Туалетный столик отсюда еще различим…

Пиннеберг разворачивается. Без колебаний, больше не удостоив столик ни единым взглядом, он идет мимо, прямиком к дверям магазина…

В душе у него буря. Ну и пусть – он звонит. «Ведь надо же когда-то начинать! Неужели мы обречены вечно ничего не иметь?» Его переполняет решимость: «Я так хочу, и я это сделаю, хоть раз в жизни – будь что будет! Не хочу, чтобы у меня всегда все отнимали, вы еще увидите, братцы…»

Подумаешь, он станет еще немного беднее! В таком состоянии люди крадут, грабят, убивают, устраивают революции. Пиннеберг ничем не лучше – он идет покупать туалетный столик.

– Чего изволите, господин? – спрашивает продавец – пожилой, мрачноватый, с жидким зачесом через белую лысину.

– У вас в витрине выставлена спальня, – говорит Пиннеберг. Он почему-то очень зол, и тон у него свирепый. – Кавказский орех…

– Да-да, – подтверждает продавец. – Семьсот девяносто пять марок. Выгодная покупка. Последняя из партии. По такой цене их уже не будет, производство подорожало. Если сейчас изготавливать такую же, стоить она будет уже минимум тысячу сто.

– Почему же? – презрительно осведомляется Пиннеберг. – Зарплаты-то только падают!

– А налоги, господин! А таможенные сборы! Знали бы вы, какие на кавказский орех пошлины! Выросли втрое только за последний квартал!

– Надо же, так дешево, а в витрине стоит так давно, – выпаливает Пиннеберг и тотчас себя ругает.

Ведь таким образом он проговорился, что давно положил на спальню глаз.

Но продавец не спешит воспользоваться шансом.

– Деньги, – разводит руками он. – У кого нынче деньги-то есть, господин! – Мужчина печально смеется. – У меня, например, нет.

– И у меня нет, – грубо говорит Пиннеберг. – Но я и не собираюсь покупать целую спальню. Столько денег мне за всю жизнь не накопить. Я хочу купить только туалетный столик.

– Туалетный столик? Не соблаговолите ли подняться на второй этаж? Штучный товар у нас на втором этаже.

– Этот! – кричит Пиннеберг, он кипит, тычет пальцем. – Вот этот столик я хочу купить!

– Из гарнитура? Из целой спальни? – переспрашивает продавец. Все-таки очень туго до него доходит. – Ох, мне очень жаль, господин, но мы не можем продавать гарнитур по частям. Иначе как мы реализуем всю спальню? Но на втором этаже у нас чудесные туалетные столики.

Пиннеберг делает нетерпеливое движение.

Продавец тараторит:

– Почти такие же. Желаете взглянуть? Только взглянуть?

– Ха! – презрительно откликается Пиннеберг и озирается. – Я-то думал, у вас тут мебельная мастерская!

– Так и есть… – лепечет продавец.

– Тогда за чем же дело стало? – говорит Пиннеберг. – Если у вас есть один такой столик, что вам мешает изготовить еще один такой же? Поймите уже, мне нужен именно этот столик! Спальный гарнитур у меня есть, а туалетного столика нет, а вы себе сделаете новый. Впрочем, я могу его и не покупать, мне-то что. Есть множество магазинов, где покупателям рады больше…

Пиннеберг произносит эту тираду, все больше горячась, при этом чувствуя себя свиньей, понимая, что ведет себя так же отвратительно, как самые омерзительные из его клиентов. Безобразно хамит пожилому, встревоженному, оторопевшему от его напора человеку. Но по-другому он не может: он зол на весь мир, на всех них, на всех… Был бы сейчас перед ним кто-нибудь из верхушки, какая-нибудь правительственная морда, тридцать тысяч марок зарплата – как вам? – вот он бы ему показал! Но, к сожалению, перед ним лишь пожилой продавец.

– Минутку, пожалуйста, – бормочет тот. – Я только… с начальством…

Он исчезает, Пиннеберг смотрит ему вслед с горечью и презрением. «Почему я так себя веду? – думает он. – Надо было взять с собой Овечку, – думает он. – Овечка такого себе никогда не позволяет, – думает он. – А почему? – спрашивает он себя. – Ведь у нее тоже жизнь не сахар».

Продавец возвращается.

– Вы можете приобрести столик отдельно, – коротко сообщает он. Его тон сильно переменился. – Стоимость – сто двадцать пять марок.

«Сто двадцать пять – да это безумие, проносится в голове у Пиннеберга. – Издеваются они надо мной, что ли? Весь гарнитур стоит семьсот девяносто пять».

– Слишком дорого, –