Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

у людей уважение. Те, кто интуитивно угадывает, чего хотят покупатели. И третьи – те, кому лишь случайно удается что-то продать. Что скажете, герр Йенеке?

– Прелюбопытная теория, господа, – говорит герр Йенеке, неловко улыбаясь. – Но я – я знаю только один тип продавцов: те, за кем к вечеру записана кругленькая сумма. Нет, конечно, бывают такие, у кого циферки маленькие, но я очень стараюсь, чтобы их было как можно меньше. По крайней мере, в этом магазине.

С этими словами герр Йенеке отчаливает, спеша нагнать страха на других сотрудников, может, на кого-нибудь из учеников или на Лаша, которого легко запугать настолько, что он потом от ужаса вообще ничего продать не сможет. Само собой, герр Йенеке должен позаботиться о том, чтобы тот боялся еще сильнее.

Итак, герр Йенеке устремляется к новым свершениям, а Хайльбутт смотрит ему вслед и говорит, даже не сильно понижая голос:

– Вот свинья!

Пиннеберг в восторге: вот так вот выдать «свинью», не думая о последствиях… хотя, конечно, определенный риск тут есть. Отсвет этой непочтительности упадет и на него, на Пиннеберга, а он никак не может себе позволить репутацию бунтовщика.

Он мешкает мгновение – но отбрасывает эти мысли. (Я не такой!) Хайльбутт уже собирается уходить, бросает, кивая:

– Ну что ж, Пиннеберг…

И тут Пиннеберг говорит:

– У меня к вам большая просьба, герр Хайльбутт…

Хайльбутт, похоже, удивлен:

– Да? Я к вашим услугам, Пиннеберг.

А Пиннеберг:

– Могу я пригласить вас в гости, Хайльбутт?

Хайльбутт решительно удивлен.

– Я столько рассказывал о вас жене, она была бы так рада с вами познакомиться… Может быть, у вас найдется время? Посидим совсем просто, поедим бутерброды…

Хайльбутт снова улыбается – одними уголками глаз, но очень тепло.

– Ну разумеется, Пиннеберг. Вот уж не думал, что могу доставить вам такое удовольствие! Как-нибудь непременно к вам загляну.

Пиннеберг бросает вдогонку:

– Может быть… к примеру, сегодня вечером?

– Уже сегодня? – Хайльбутт задумывается. – Сейчас посмотрю… – Он достает из кармана кожаную записную книжку. – Так, завтра в три у меня лекция по готике и барокко. Ну вы знаете…

Пиннеберг кивает.

– Послезавтра вечер в Обществе культуры свободного тела – я, знаете ли, в нем состою… А следующий вечер я уже обещал подруге… Хм, насколько могу судить, Пиннеберг, сегодня вечером я свободен.

– Прекрасно, – бормочет Пиннеберг, дыхание у него перехватывает от радости. – Как все замечательно складывается! Запишете адрес? Шпенерштрассе, девяносто два, второй этаж.

– Герр и фрау Пиннеберг, – записывает Хайльбутт. – Шпенерштрассе, девяносто два, два. Это до вокзала Бельвю лучше всего ехать?

– Да, верно. И, пожалуйста, пометьте: «У Яхмана». Мы снимаем комнату. Подходящей квартиры пока не нашли.

– Да-да, понимаю. Значит, у Яхмана. А во сколько?

– В восемь вам удобно? Я сегодня заканчиваю пораньше. После четырех свободен. Успею все приготовить…

– Хорошо, в восемь, Пиннеберг. Я приду на пару минут раньше, чтобы подъезд не заперли.

Пиннеберг получает зарплату, расстраивается, мечтает и преисполняется решимости,

а потом хамит продавцу и становится обладателем туалетного столика

Пиннеберг снова стоит под дверью отдела кадров. Читает таблички: «Входить без стука», и тут же: «Вакансий нет».

Беспомощно дернув плечом, он опускает руку в карман пальто. Его рука сжимает, но пока не достает пачку денег. Это первая получка у Манделя – за октябрь.

– Что ж, – говорит он сам себе, – я примерно так и предполагал. А вот Овечка не обрадуется! Она-то надеется на двести пятьдесят на руки после всех налогов.

Пиннеберг уже целый месяц работает у Манделя, но за весь этот месяц так и не выяснил, какая у него зарплата. Когда устраивался на работу и говорил с герром Леманом, он был слишком рад, что его вообще взяли, и про оклад не спросил.

У сослуживцев он тоже ничего не спрашивал.

– Я же должен еще по Бреслау знать, сколько Мандель платит, – ответил он, когда Овечка однажды насела на него с вопросами.

– Так сходи в профсоюз.

– Еще не хватало, к ним я точно не пойду! Они любезничают, только когда рассчитывают содрать с тебя денег.

– Но нам же надо знать, милый!

– Вот тридцать первого и узнаем, Овечка. Ниже минимального тарифа все равно не заплатят. А берлинский тариф сам по себе уже неплох.

И вот он получил свой берлинский тариф, который сам по себе уже неплох. Сто семьдесят марок после всех вычетов! На восемьдесят меньше, чем ожидала Овечка, на семьдесят меньше, чем он рассчитывал получить при самом неблагоприятном раскладе.

Грабители! Конечно, не им же голову ломать, как прожить на эти деньги. У них на все один аргумент: люди и меньшим обходятся. А ты за эти гроши еще ползай на брюхе!

Он с горечью смотрит на одну из цифр, которая фигурирует среди вычетов: «3 марки за опоздание 17.10». Ему вспоминается тогдашний разговор с Земмлершей:

– За что вы меня штрафуете? Городской поезд задержали!

– Меня это не касается. Вы опоздали на десять минут.

– Я же сразу сказал вахтеру!

– Вахтер не сделал никаких пометок о том, что у вас уважительная причина. Вы должны были предоставить документальное подтверждение ваших слов. А то так всякий может сказать, что поезд задержался.

– Кто же мне такое подтверждение выдаст? Начальник станции говорит, у них и так дел по горло.

– Вот видите, а мы-то тут при чем? Все претензии к железной дороге.

И все. Вопрос закрыт. «Все претензии к железной дороге». Три марки вычтены в пользу Благотворительного союза служащих. Вряд ли он их когда-нибудь увидит. Зато Йенеке наверняка прикупит жене мыльце. Эти ребята своего не упустят. И когда они приходят в половине десятого, вряд ли у них вычитают хоть пфенниг…

Сто семьдесят марок на руки. Задачка, особенно в Берлине. Мать наверняка рассчитывает получить хоть какую-то сумму за комнату. Сто марок – это она, конечно, перегнула, тут Яхман, безусловно, прав. На что обставляться, загадка. Сбережения на исходе. Да, Овечке пришли сто девяносто марок из пенсионного фонда – она отказалась от пенсии по старости, – но что такое сто девяносто марок? Эту сумму они тоже мгновенно проедят. А она так надеялась, что теперь они начнут откладывать! Да и матери что-то дать придется, иначе она их живьем съест.

Сто семьдесят марок – а какой у него был замечательный план! Он хотел сделать Овечке сюрприз.

Началось с того, что однажды вечером Овечка, кивнув на пустой угол княжеской спальни, воскликнула:

– Вот бы сюда туалетный столик!

– А он нам нужен? – изумился Пиннеберг.

Его мечты никогда не шли дальше кроватей, мягкого кожаного кресла и дубового книжного шкафа.

– Господи, ну как он может быть нужен? Но было бы красиво. Я бы перед ним причесывалась! Ну, не смотри так, милый, помечтать-то можно?

С этого все и началось. Овечке в ее положении нужно гулять. А глазеть на витрины, когда нет определенной цели и вообще ничего не можешь позволить себе купить, – занятие бессмысленное, во всяком случае с мужской точки зрения.

Но теперь у них появилась цель – они стали разглядывать туалетные столики. Спальные гарнитуры, в которые обычно входили туалетные столики, были для них лишь досадным внешним обстоятельством, о спальном гарнитуре пока и речи быть не могло. Но туалетный столик… По-настоящему о нем речи тоже не шло. Но в глубине души Пиннеберг делал маленькую оговорку…

Они пускались в далекие экспедиции по Берлину. Добирались до районов, где в некоторых переулках буквально гнездились столярные и мебельные мастерские – там они останавливались и обсуждали:

– Смотри какой!

– По-моему, узор дерева какой-то тревожный.

– Думаешь?

Иногда они гуляли по три часа, доходили аж до окрестностей Силезского вокзала, а в другую сторону – до площади Шпиттельмаркт; на запад они не совались. Во-первых, на западе все втридорога, а во-вторых, вкусы у них с западными не совпадали. Все там какое-то угловатое, будто топором рубленное…

В конце концов у них завелись свои любимцы, а самый главный стоял в магазине некоего Райски на Франкфуртер-аллее. Спальни были основным профилем