Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

И среди всего этого – Овечка! Впрочем, Овечка не такой человек, это Пиннеберг давно понял. Овечка скажет: «Оставь ее в покое! Нам от этого никакого вреда, так пусть делает что хочет!» У Овечки большое сердце, но хорошо ли это для самой Овечки? Он не так уж много о ней знает, в конце концов, она вышла за него замуж в двадцать два года, и тему девственности они никогда не затрагивали. Пиннеберг, может, и не прочь бы выяснить точно – ну или хоть приблизительно, – были ли у нее кавалеры, но до свадьбы он не имел ни малейшего права на расспросы, а теперь – теперь-то что? Справедливости ради, редкая женщина так безраздельно принадлежала мужу, как Овечка – своему Пиннебергу. Ни опекунов, ни друзей – она пришла к нему, ничем не связанная, да и у него за душой, слава богу, ничего не было. Ей не приходило никаких писем, ни от подруг, ни от друзей. Даже из ее воспоминаний ничего такого не следовало.

Она была только его – о чем тут спрашивать? Да и прилично ли задавать такие вопросы? В общем и целом ему действительно все равно, пусть даже это затрагивает определенного рода узы, но тут ведь случай нерядовой – а вдруг Овечка в опасности? Какой тип мужчин может представлять для нее угрозу? Яхман с ней сразу взял особый тон, хоть и весьма почтительный, и что она в положении, умудрился пронюхать. Может, конечно, это и впрямь почтительность, своего рода отеческое отношение к дочке-скромнице. Но если это уловка…

Ох, как же все сложно! И вдвоем-то жить непросто, но все вконец запутывается, когда появляются другие люди: родные, близкие, друзья. Лучше всего им было в Духерове, в Зеленом тупике, и в Берлине тоже можно так устроиться, но для этого надо съехать от фрау Мии. Последует скандал, мать тут же заговорит по-другому, вмешается Яхман, и кто знает, чем еще это обернется, – да и согласится ли Овечка?

Но сделать это нужно, в Берлине тоже сдаются комнаты, в Берлине тоже можно жить на острове. На Шпенерштрассе сплошные неясности, причем как в личных отношениях, так и в денежных. Пиннеберг – человек маленький, рассуждает по-простому. Если кто-то к нему прицепился как репей, значит, чего-то от него ждет. Нет, ноги делать надо, не сразу, конечно, скорее к началу следующего месяца – и Овечку надо потихоньку к этому готовить, очень аккуратно. И мать тоже. Яхман вызвался, и будет очень кстати, если ему и впрямь удастся намекнуть матери про Малыша как-то так, чтобы она решила, будто догадалась сама. Что тут начнется! Вдруг у нее гости, а Малыш заорет? Пиннеберг не сомневался: если что-то будет противоречить интересам этого полумифического Малыша, Овечка на все пойдет, лишь бы ему было хорошо. Вот на это и нужно делать ставку. И они снова останутся одни, с хорошей работой у Манделя, устроятся как на острове и будут налаживать свою жизнь.

Вот и опять он, Малый Тиргартен, Пиннеберг помнит его с детства. Особой красотой этот парк никогда не отличался – не сравнить со старшим братом по ту сторону Шпрее: зелень жидкая, даже когда деревья все в листве, все видно насквозь, от Альт-Моабит до Турмштрассе. Но в этот день, первого октября, не то сырой, не то сухой, не то пасмурный, не то солнечный, парк, продуваемый всеми ветрами и заваленный корявыми желто-бурыми листьями, выглядит безрадостно как никогда. Он не пуст, нет, далеко не пуст. В нем полно людей – одежда серая, кожа землистая. Безработные, которые рассчитывают сами не знают на что – ведь кто нынче рассчитывает найти работу? И множество колясок с бледными, желтоносыми, смирными детьми. Много молодых девушек, много пожилых мужчин. Они пришли сюда безо всякой цели: в квартирах, где они живут, та же тоска, так почему бы не побыть на улице? Домой идти смысла нет, вот люди и тянутся в это пристанище с утра пораньше.

Пиннебергу пора домой, нужно поторапливаться, Овечка наверняка его ждет не дождется. Но он торчит среди безработных, делает пару шагов и снова останавливается. Внешне Пиннеберг на них не похож: он прилично одет, на нем теплое коричневое пальто, которое Бергман уступил ему за тридцать восемь марок. И жесткая черная шляпа, тоже от Бергмана: «Фасон, правда, уже не модный, поля широковаты, скажем, три двадцать, Пиннеберг». Только вот ботинки поизносились, с обувью у продавцов одежды вечные проблемы.

Так что внешне Пиннеберг не походит на всех этих серых, потрепанных безработных. Но внутри…

Он только что от Лемана, начальника отдела кадров при универмаге Манделя, он ходил на собеседование и получил работу – незатейливая деловая операция. Но почему-то Пиннеберг чувствует, что в итоге этой операции, хотя теперь ему гарантирован заработок, он стал гораздо ближе к этим людям, у которых за душой ни гроша, чем к тем, кто получает большие деньги. Он один из них, в любой день может так случиться, что он будет околачиваться здесь, как они, и предотвратить это не в его силах. Защиты нет, надеяться не на что. Солидарность служащих, воззвания к немецкому народу, к народному единству – да какое уж единство, это единство микробов, подыхай, кому ты нужен, таких, как ты, миллионы.

Думает ли Пиннеберг обо всем этом? Нет, ничего такого он не думает, но что-то в этом роде чувствует. Замерзая в Малом Тиргартене и радуясь совсем не так, как стоило бы человеку, который вопреки ситуации на рынке труда нашел работу, он, Йоханнес Пиннеберг, думает о Робинзоне. Это примерно то же самое.

О Робинзоне он узнал в детстве – а храбрости ему не хватало и тогда. История понятная: человек попал на необитаемый остров, оказался совсем один и построил свою жизнь с нуля. И это ему удалось, ведь рядом не было никого, кто мог бы этому помешать, ограничить, как-то повлиять. Он был хозяином собственной жизни, и если ему приходилось голодать, то лишь потому, что он сам недоглядел: не вовремя посеял зерно или что-нибудь в этом роде. С того момента, как герой обнаружил след босой ноги и появились дикари, появился Пятница, Пиннебергу стало неинтересно, этого он как раз не хотел. Другие – других полно и в Германии, для этого не обязательно терпеть крушение возле необитаемого острова; когда появляются другие, все теряет смысл.

С тех пор Робинзон шел с Пиннебергом рука об руку. Иногда отходил на задний план, утрачивал свою роль; это были времена, когда Пиннеберг жил беззаботно, не нуждался в деньгах и имел уютную конуру.

Но когда денег недоставало или люди норовили сделать какую-нибудь гадость, по вечерам он выключал свет и подолгу лежал в темноте, превратившись в Робинзона: какое блаженство – представлять себе, что́ ты успел перевезти с корабля на остров, прежде чем обломки судна ушли на дно. Он перевозил почти все и прекрасно обустраивался в домике со множеством полочек – ему всего хватало.

Но если тревоги совсем одолевали – а такие времена периодически наступали, – Пиннеберг начинал ощущать, что и в домике небезопасно. Остров – дело хорошее, но даже на самом уединенном островке может высадиться кто-то еще. Хорошо бы окружить его рифами, через которые не проберется ни один корабль, ни одна лодка, – но остается еще путь по воздуху. Над островом мог пролететь самолет, обнаружить его и отправить координаты в большой мир, где слишком много людей и все от него чего-то хотят.

Поэтому он выдумывал расселину-ложбину, окруженную скалами, куда можно попасть только через лаз между утесами. Лаз можно завалить камнями, а в ложбине не приземлится ни один самолет.

Все равно ненадежно, Пиннеберг. Самолет может сбросить бомбу.

Оставалось последнее средство: удалиться от мира, выкопать шахту, подземный ход, а в конце хода – пещеру вроде хомячьей норы. Там можно устроиться со всем удобством, там никакое нападение не страшно, никто его не найдет, ни один человек.

Когда наваливались заботы, когда не хватало денег, когда