Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– А где ваша карточка страхования служащего?

«Да что происходит? – недоумевает Пиннеберг. – На что она ему? Хочет меня помучить?» Он выкладывает на стол зеленую карточку. Герр Леман долго ее изучает, кивает, разглядывает наклеенные марки.

– И налоговую карточку.

Пиннеберг протягивает и ее, и она тоже подвергается тщательнейшему осмотру. Снова повисает пауза: Пиннеберг успевает почувствовать надежду, и отчаяние, и снова надежду.

– Ну что ж, – изрекает герр Леман и кладет руку на документы, – новых людей мы не нанимаем. Не можем себе этого позволить. Потому что сокращаем штат.

Кончено. Вот и все. Вопрос закрыт. Но одна рука герра Лемана по-прежнему лежит на бумагах, а другой он кладет сверху гигантский желтый карандаш.

– Однако, – продолжает герр Леман, – мы имеем право переводить сотрудников из наших региональных филиалов – разумеется, самых достойных. Вы же достойный сотрудник?

Пиннеберг что-то шепчет в ответ, он не возражает. Герр Леман вполне удовлетворен.

– Вас, герр Пиннеберг, мы переведем из филиала в Бреслау. Вы же из Бреслау, верно?

Опять шепот, герр Леман опять доволен.

– Как-то так получилось, что в отделе мужской одежды, где вы будете работать, из Бреслау никого нет. Ясно?

Пиннеберг бормочет.

– Хорошо. Приступите завтра с утра. В восемь тридцать подойдете к фрейлейн Земмлер. Распишетесь в договоре и в уставе, фрейлейн Земмлер вам все объяснит. Всего доброго.

– Всего доброго, – отзывается Пиннеберг, отвешивая поклон.

Он пятится к двери. И уже нащупывает ручку, когда герр Леман снова говорит – громким, на всю комнату, шепотом:

– Передавайте привет своему отцу. Скажите ему, что я вас взял. И пусть Хольгер имеет в виду, что в среду вечером я свободен. Всего доброго, герр Пиннеберг.

Если бы не это напутствие, Пиннеберг бы так и не узнал, что герр Леман умеет улыбаться – пусть язвительно, но все же.

Пиннеберг идет домой через Малый Тиргартен, мечтает стать Робинзоном и боится,

хотя получил работу и должен радоваться

Пиннеберг снова стоит на улице. Обгоняя друг друга, мчатся машины, покачиваясь, проталкиваются через толчею автобусы, звенят трамваи, а перед витринами Манделя собираются люди. Пиннеберг тоже мог бы поглазеть на витрины, теперь ему это должно быть тем более интересно, да ему и в самом деле интересно, ведь в двух, да нет, по меньшей мере в четырех витринах выставлена мужская одежда. Присмотреться, составить примерное представление, чем предстоит торговать с завтрашнего дня. Но нет, не сейчас – сейчас его тянет домой, к Овечке. Пиннеберг устал, так устал, словно весь день работал на износ, словно побывал в смертельной опасности, словно упал в воду и едва спасся, словно пережил шок, и нервы, что кричали и дергались, теперь обвисли и им стало все равно.

Пиннеберг медленно бредет домой. По пути нужно зайти за сигаретами, а еще позвонить Овечке, сказать, что с работой все разрешилось благополучно, – впрочем, Овечка после звонка Яхмана ничего другого и не ждала. По правде сказать, он даже как-то сердит на Овечку за то, что она не тряслась вместе с ним все это время.

Осень уже вступила в свои права, в Духерове сейчас дует ветер, упорный, всегда с одной и той же стороны. А тут, в Берлине, ветер закручивается на углах, налетает то отсюда, то оттуда, торопливо бегут низкие облака и то и дело выглядывает солнце. Мостовая то мокрая, то сухая: не успеет толком просохнуть, как снова намокает.

Итак, отныне у Пиннеберга есть отец – настоящий, живой, прямо скажем, живчик. Можно так сказать про отца? Неизвестно. А поскольку фамилия у отца Яхман, а у сына – Пиннеберг, сын, очевидно, внебрачный. В случае с герром Леманом ему это явно сыграло на руку: Пиннеберг живо представляет себе, что Яхман наплел ему про грешки юности. Леман и сам по виду мышиный жеребчик. В среду вечером он свободен, стало быть, они с Яхманом уйдут в загул. Все это ужасная мерзость, но ему от этой мерзости вышла польза – теперь он из филиала в Бреслау и официально трудоустроен. Нет проку ни от каких рекомендаций, и от усердия проку нет, и от приличной наружности, и от скромности, а вот от людей вроде Яхмана прок есть!

А, собственно, кто он такой? Что вчера вечером происходило в квартире? Хохот и вопли, гости явно напились, а Овечка и ее милый затаились в своей княжеской постели, где можно было улечься хоть вдоль, хоть поперек, без разницы, и делали вид, будто ничего не слышат, по крайней мере, не обсуждали то, что слышали, как-никак это его мать, – но нечисто в этой лавочке, ох нечисто! А уж платить за такое сто марок – тут Яхман опять прав… хватит, пожалуй, тридцати. Или двадцати пяти.

Он и без слов понял, что Овечке происходящее тоже не по душе. Дело в том, что туалет находится в другой части квартиры и идти туда надо через длинную проходную комнату. Почему Овечка туда не пошла? Почему сказала: «Нет-нет, ни за что!»? Что такого, ну жильцы и жильцы, про родственные связи говорить совершенно не обязательно – и тем не менее нет, в туалет она не пошла.

В отличие от Пиннеберга, который пошел. В проходной комнате оказалось очень уютно: горела только настольная лампа-гриб, а вся компания разместилась на двух больших диванах. Девушки – Клэр и Нина, как их тут называли, совсем еще юные, как ему показалось, очень развязные, очень элегантные, страшно изысканные – тип, которого Пиннеберг всегда опасался из-за его надменности, аристократизма и светского шика. И само собой – голландцы; вообще-то голландцам положено быть толстыми блондинами, но эти были черноволосые и сухопарые. Все они потягивали ликер и курили. А Хольгер Яхман расхаживал по комнате, разумеется без пиджака, и говорил: «Нина, ну что вы ломаетесь! Тошнит от вашего жеманства!» Причем отнюдь не с тем веселым добродушием, с каким говорил обычно.

Может, Яхман и сам совсем другой, может, тон, которым он общается с Пиннебергом, употребим только в узком кругу, предназначен для своих, а для деловых отношений у него припасен другой, куда более дерзкий. Может, эти вечерние сборища носят сугубо деловой характер – ведь нечто подобное и мама говорила. Но тогда что же это за странные дела? На Нину увещевания Яхмана, похоже, подействовали, ломаться она в итоге перестала, а уж как хохотала!

И среди всей этой компании – фрау Мия Пиннеберг. Она, слава богу, держалась более или менее в рамках приличий: искусно накрасилась и выглядела только самую, самую малость старше девиц. Она смеялась вместе с гостями, в этом не было никакого сомнения – но чем же они занимались до четырех часов утра? Да, иной раз все затихало на целый час, доносилось только далекое бормотание – и вдруг снова пятнадцать минут бурного веселья. Да, экарте, они играли в карты, но что это за дело такое – играть в карты с двумя размалеванными девчонками, Клэр и Ниной, и тремя голландцами, для которых вроде как собирались привезти Мюллензифена, но, кажется, хватило и умений Яхмана? Ясно, Пиннеберг. Наверняка так оно и есть, хотя, возможно, все обстоит совершенно не так…

Впрочем, с какой стати? Уж собственную мамашу Пиннеберг знает. Не зря она так вскипает, стоит только заикнуться о ее баре. А в баре все было как раз так, он не только из-за занавески подглядывал, он порой и за столиком там сидел, а в трех столах от него – фрау Мия Пиннеберг, вот только она его не видела, она была уже далеко. За порядком следила, скажите пожалуйста! Да за ней самой впору было следить, и если поначалу она выдумывала какие-то отговорки, уверяла, что просто праздновала чей-то день рождения, то потом и про эти празднования забыла, отреклась от них: он подсматривал из-за занавески, а мать стояла за стойкой серьезная и деловая и следила за порядком. Так было