Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– А, ну вот, – говорит фрау Пиннеберг. – Я же знала, его лучше не трогать. Кофе пейте на кухне, тогда не придется таскать посуду туда-сюда. Лишняя работа. И послушай-ка, Овечка. Моя прислуга, Мёллерша, сегодня ужасно меня подвела. Поможешь мне немного? Тебя не затруднит?

– С удовольствием, мама, – соглашается Овечка. – Мне только в радость! Надеюсь, я все правильно сделаю, хозяйка из меня не очень …

Спустя некоторое время сцена на кухне выглядит следующим образом: в местами поломанном плетеном кресле восседает фрау Пиннеберг-старшая и выкуривает одну сигарету за другой. А молодые супруги Пиннеберг стоят у кухонной мойки и занимаются посудой. Овечка полощет, он вытирает. Кажется, что это никогда не закончится: всюду громоздятся кастрюли с остатками еды, батальоны блюдец, батареи бокалов, кофейных чашек, приборы, приборы, приборы… Посуду не мыли, наверное, недели две.

Фрау Мия Пиннеберг развлекает их обоих:

– Видите, какая эта Мёллерша. Я же на кухню вообще не захожу, а она такое здесь творит! За что я вообще ей плачу? Завтра же ее прогоню. Ханс, сынок, ты только смотри, чтобы ворсинки с полотенца не налипли на бокалы, Яхман страшный педант, просто швырнет бокал в стену, и все. А когда домоем посуду, займемся ужином, сообразим что-нибудь нехитрое, скажем бутерброды, и еще где-то должен быть большой кусок телятины… А вот и Яхман, слава богу! Пусть тоже поможет…

Дверь открывается, и входит герр Хольгер Яхман.

– Кто это тут у нас? – озадаченно спрашивает он, уставившись на двух посудомойщиков.

Яхман – великан, Яхман совсем-совсем не такой, каким Пиннеберги его себе представляли. Рослый широкоплечий блондин с голубыми глазами, волевым, веселым, открытым лицом и даже сейчас, на пороге зимы, без пиджака и жилета.

– Кто это тут у нас? – озадаченно спрашивает он, останавливаясь в дверях. – Неужели старая нахалка Мёллерша наконец упилась нашим шнапсом и околела?

– Ты просто очарователен, Яхман, – говорит фрау Пиннеберг, не вставая с кресла. – Стоишь и пялишься. Я скоро начну записывать, сколько раз на дню ты стоишь и пялишься. Хотя я тебе говорила, что жду сына с невесткой.

– Ни слова ты мне не говорила, Пиннеберг, ни слова, – уверяет великан. – Впервые слышу, что у тебя есть сын. Да еще и невестка! Госпожа… – Овечке впервые в жизни целуют руку – мокрую, прямо у мойки. – Госпожа, я очарован. Вы теперь всегда будете мыть у нас посуду? Позвольте! – Он отбирает у нее кастрюлю. – О, это тяжелый случай, тут Пиннеберг, похоже, варила подметки. Если мне не изменяет память и если околевшая Мёллерша не унесла чистящий порошок с собой в могилу, в кухонном шкафу внизу должна стоять «Ата». Благодарю вас, молодой человек, чуть позже обмоем наше знакомство.

– Тебе бы только языком молоть, Яхман, – раздается на заднем плане голос фрау Пиннеберг. – Все шуточки шутишь. Еще и утверждаешь, что я тебе не рассказывала о сыне. Притом что этого самого сына ты пристроил к Манделю – сам, лично, с первого октября, а оно уже завтра. Вечно ты так, Яхман!

– Я? Исключено! – ухмыляется Яхман. – Я такими делами не занимаюсь – пристраивать людей, в нынешние-то времена. От этого одни неприятности, Пиннеберг. Тем более к Манделю в еврейскую лавочку! Что-то ты путаешь, это сделал кто-то другой. Может, Штофусс?

– О боже, ну что за человек! – восклицает фрау Пиннеберг. – Восемь недель назад ты мне сказал, что все в порядке и я могу вызывать сына, а теперь, когда молодые приехали, ты и знать ничего не знаешь!

– Ты что-то путаешь, Пиннеберг! Может, я когда-то и говорил, мол, вдруг чем смогу помочь – что-то такое мне смутно припоминается, – но про сына ты даже не заикалась. Кажется, речь шла о каком-то кузене. Ты мне вообще не говорила, что у тебя такой взрослый сын.

– Ах так! – возмущается фрау Пиннеберг.

– И что все в порядке, я никак не мог сказать, в делах я предельно точен, я вообще самый обязательный человек на свете, чистый педант, так что это исключено. Я только позавчера виделся с Леманом, он заведует персоналом у Манделя, он бы мне точно хоть слово об этом сказал. Не-ет, Пиннеберг, не-ет, это ты опять понастроила воздушных замков!

Молодые Пиннеберги давно разобрались с посудой, они стоят и смотрят то на мать, к которой великан запросто обращается «Пиннеберг» и которая, похоже, и впрямь малость встревожена, то на исполина Яхмана, который с лихорадочной поспешностью все отрицает, не давая никому вставить ни слова. И теперь, кажется, уверен, что тема закрыта, закрыта раз и навсегда.

Но тут вступает милый – Йоханнес Пиннеберг. На Яхмана ему плевать, его он в упор не видит и уже терпеть не может. «Несет околесицу», – думает он. Белый как мел, Пиннеберг делает три шага к матери и говорит запинаясь, но очень отчетливо:

– Мама, выходит, ты вызвала нас из Духерова, заставила потратиться на дорогу – а сама все выдумала? Только потому, что хотела сдать свою княжескую кровать за сотню марок?

– Милый! – вскрикивает Овечка.

Но милый продолжает, его голос крепнет:

– И потому, что тебе нужна посудомойка? Мы с Овечкой бедные люди, здесь мне, скорее всего, даже пособие по безработице платить не будут – и что… что… – Он сбивается, давится. – И что, бога ради, нам теперь делать?

Он обводит взглядом кухню.

– Ну-ну-ну, – отвечает мама. – Только не плачь. От голода вы у меня не помрете, и работа какая-нибудь найдется. Вы ведь сами слышали – и ты, Овечка, тоже, – что я тут совершенно ни при чем, что вот этот вот господин, Яхман, опять напортачил. Его послушать, так у него все всегда в порядке и обязательнее, чем он, в целом свете человека не найдешь, а на самом деле… Вот смотрю я на него и готова об заклад биться: он забыл, что сегодня Штофуссы приведут трех голландцев и он должен был позвать Мюллензифена, Клэр и Нину. И новую колоду для экарте ты обещал принести…

– Слыхали? – торжествует великан. – В этом вся Пиннеберг! Про трех голландцев она говорила и о том, что для них надо пригласить девушек. Но ни слова про Мюллензифена! На что нам вообще Мюллензифен? Я умею все то же самое и даже лучше!

– Ну а как насчет карт, золотце? – вкрадчиво спрашивает фрау Пиннеберг.

– Принес! Принес! В пальто лежат! По крайней мере, мне помнится, что они там были, когда я его надевал… Сейчас сбегаю в прихожую, гляну…

– Герр Яхман, – внезапно говорит Овечка, заступая ему дорогу, – постойте, пожалуйста, одну секундочку. Видите ли, для вас это, конечно, ерунда, что у нас нет работы, вы-то наверняка от жалованья не зависите, вы гораздо умнее нас… – Овечка переводит дыхание.

– Слышишь, Пиннеберг! – восклицает Яхман, страшно довольный.

– Но мы люди простые и совсем недавно поженились, и если мой муж будет сидеть без работы, то мы просто пропадем. Поэтому я прошу вас, если это в ваших силах, помогите нам, пожалуйста, устройте его хоть куда-нибудь. И желательно поскорее, потому что дольше месяца мы так не продержимся.

– Дорогая девушка, – прочувствованно произносит великан, – обещаю вам, я все сделаю. Устрою вашего мужа. Какая работа ему нужна? Сколько он должен зарабатывать, чтобы вам хватало на жизнь?

– Да ты же сам прекрасно знаешь! – подает голос фрау Пиннеберг. – Продавцом у Манделя. В отделе мужского платья.

– У Манделя? Вы точно этого хотите? – щурится Яхман. – Публика в модных кругах далеко не лучшая. И вряд ли он там будет получать больше пятисот марок в месяц.

– Да ты с ума сошел, – говорит фрау Пиннеберг. – Пятьсот марок на должности продавца! Двести. Максимум двести пятьдесят.

Пиннеберг согласно кивает.

– Но вы не сможете на это жить! Не-ет, знаете что, поговорю-ка я с Манассе, откроем вам маленький симпатичный магазинчик на старом добром западе Берлина, что-нибудь такое оригинальное, что никому раньше в голову не приходило. Стартовый капитал обеспечу, барышня, еще какой!

– Да ну тебя! – сердится фрау Пиннеберг. – Я твоими обеспечениями по горло сыта.

А Овечка говорит: