Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

вас взял, но не могу: жена против. Она тогда здорово разозлилась на вас за слова. «Вы не имеете права мне приказывать». Она вам этого не простит. Я не могу взять вас обратно, Пиннеберг. Мне очень жаль, но увы.

Пауза, долгая пауза. Маленький Бергман проворачивает копировальный пресс, достает письмо и смотрит на него.

– Вот так, герр Пиннеберг… – бормочет он.

– А если я схожу к вашей жене? – шепчет Пиннеберг. – Давайте я схожу к ней, герр Бергман…

– Разве от этого будет прок? Нет, проку не будет. Имейте в виду, Пиннеберг, моя жена заставит вас ее упрашивать, снова и снова, зайдите, дескать, в другой раз, может, она передумает. Но на работу вас все равно не примет – и под конец мне все равно придется сказать, что мы ничего не можем вам предложить. Таковы женщины, герр Пиннеберг. Вы еще молоды, давно женаты?

– Уже четыре недели.

– Уже четыре недели. Ах вот оно что… счет пока на недели. Ну, вы будете хорошим мужем, это видно. Не корите себя, нет ничего постыдного в том, что один человек о чем-то просит другого. Если при этом они говорят как добрые друзья. А жену не обижайте. Помните, что она только женщина, разума им не хватает. Мне очень жаль, герр Пиннеберг…

Пиннеберг медленным шагом возвращается домой.

Приходит письмо,

и Овечка в фартуке бежит через весь город, чтобы порыдать у Кляйнхольца

Наступило двадцать шестое сентября, пятница.

Квартиру Пиннеберги до сих пор не нашли – так и не смогли ни на что решиться. Все, что их хоть немного устраивает, слишком дорого, а что недорого, то их не устраивает: какая-нибудь каморка под крышей, где только кровать, стол да два стула.

– Пусть сами там живут, – говорит Пиннеберг.

– Может, им в самый раз, – отзывается Овечка.

Разговаривают они не то чтобы много. Ходят рука об руку, косятся друг на друга украдкой и думают: «Бедняжка, как переживает! Я-то ладно! Я потерплю, даже если дело дрянь…»

Но вслух они этого не произносят.

Пиннеберг поведал Овечке о своем разговоре с Бергманом. Это было целый час тому назад, и она умело его утешила:

– Ничего страшного! Даже хорошо, милый, что ты это сделал. Иначе ты бы так и корил себя за то, что даже не зашел к нему.

Он слабо улыбается:

– Я вовсе не такой хороший, как ты думаешь, Овечка.

– Гораздо, гораздо лучше!

А в душе она так радуется, так ликует: «Вот до чего он меня любит! Даже на такое готов ради меня!»

Она старается изо всех сил, стремится его подбодрить, тихонько напевает себе под нос, чтобы он видел, что она в хорошем настроении, они вместе смеются над конторскими дурачками. У нее это отлично получается, она отменно пародирует других людей, и иной раз под настроение они разыгрывают на двоих целую сценку.

– Ну, есть что новенькое на рынке труда, Пиннеберг?

– Ничего.

– Ну, не вешай нос, молодожен. С такой-то аппетитной женушкой!

На «аппетитной» Овечка вдохновенно ухмыляется.

– Да ты ведь ее ни разу не видел, Лаутербах.

– Еще как видел, Пиннеберг. Шик-блеск! Чистопородная арийка.

Дальше, разумеется, дело не идет, кроме чистопородной арийки она ничего выдумать не может.

Но такие светлые моменты редкость – потому что если сейчас им и ста восьмидесяти марок не хватает, то как прожить на девяносто шесть или сколько там выйдет? Так, чтобы и Малыш хорошо себя чувствовал. Ведь Малыш, несмотря ни на что, должен хорошо себя чувствовать. Вот только как это устроить?

А сейчас, в пятницу, двадцать шестого сентября, Пиннеберг, как обычно, еще на работе. Овечка прибирается на скорую руку, они ведь уже почти не живут в этих комнатах, а считай, наполовину съехали.

Пока она наводит порядок, раздается стук в дверь.

Она говорит:

– Войдите.

Входит почтальон и говорит:

– Здесь живет фрау Пиннеберг?

– Да, это я.

– Вам письмо. Вы бы хоть табличку на дверь повесили! Не по запаху же мне вас искать.

С этим наследник Стефана[8] исчезает.

Овечка стоит с письмом в руках – оно запечатано в большой конверт лилового цвета, исписанный торопливым, размашистым, кривоватым почерком. Это первое письмо, которое Овечка получает как замужняя женщина, – плацевские ей еще не писали.

Но это письмо не из Плаца – оно из Берлина. И когда Овечка переворачивает конверт, выясняется, что там обозначен и отправитель, а точнее – отправительница: «Фрау Мия Пиннеберг. Берлин, Северо-Запад, 40. Шпенерштрассе, 92II».

«Мать Ханнеса», – думает Овечка. Однако с ответом она особо не спешила.

Письмо Овечка не вскрывает, а кладет на стол и, продолжая уборку, время от времени на него поглядывает. Пускай лежит, вечером они вместе его прочитают. Так будет лучше.

Но пока Овечка смахивает пыль и протирает желобки на рейках, в ней поселяется уверенность, что внутри лилового конверта находится нечто очень важное, а не только привет новоявленной невестке…

Может, деньги?

Нет, не деньги – деньги она бы отправила заказным. Да и потом, милый всегда говорил, что мать у него скупая, вряд ли она решила бы прислать запоздалый свадебный подарок, тем более когда ее никто не заставлял.

Овечка продолжает стирать пыль.

Но вдруг откладывает тряпку. Предчувствие, что настал грандиозный момент, усилилось настолько, что у нее больше нет сомнений. Она бежит на кухню Шарренхёферши и моет руки под краном. Шарренхёферша что-то говорит ей, Овечка машинально отвечает «да», хотя решительно ничего не слышит: она уже у зеркала, поправляет волосы, приводит себя в порядок.

Наконец она в нарушение правил плюхается на диван (пружины жалобно взвизгивают), потом берет письмо, потом вскрывает.

Потом читает.

Доходит до нее не сразу. Правда ли?

Овечка перечитывает.

А затем вскакивает на ноги, они слегка трясутся, но это ничего, надо бежать к Кляйнхольцу, надо немедленно рассказать все милому.

Господи, да нельзя же так бурно радоваться, это вредно для Малыша! «Необходимо избегать сильных душевных потрясений» – сказано в «Чуде материнства». «Но, боже правый, как же я могу их избежать? Да и хочу ли?»

Фельдштрассе: «Друг мой фонарь, прости-прощай, скоро, совсем скоро мы свидимся в последний раз».

Рыночная площадь: «Могу же я зайти в контору Кляйнхольца, пусть там и не торгуют картошкой…»

Настроение в конторе у Кляйнхольца какое-то сонное: три бухгалтера сидят без дела, и Эмиль тоже. Работы сегодня толком нет. Но пока счетоводы притворяются, что трудятся не покладая рук, Эмиль просто сидит и раздумывает, нальет ему Эмилия еще или нет. Сегодня ему уже дважды повезло.

Внезапно распахивается дверь, и в контору врывается молодая женщина: волосы развеваются, глаза блестят, на щеках румянец, только вот одета она… словом, на ней фартук, обычный домашний фартук! Она кричит:

– Милый, мне срочно надо с тобой поговорить! Выйди на секундочку.

Потом вдруг берет себя в руки и говорит сдержанно:

– Прошу прощения, герр Кляйнхольц, моя фамилия Пиннеберг, мне нужно срочно переговорить с мужем.

После этого девушка неожиданно всхлипывает и восклицает:

– Милый, милый, скорее! Я…

Эмиль бурчит что-то себе под нос, Лаутербах громко присвистывает, Шульц нагло ухмыляется, а Пиннеберг, сделав виноватый жест, направляется к двери.

В подворотне перед конторой, в широкой подворотне, через которую подъезжают грузовики, груженные мешками с зерном и картошкой, Овечка, все еще всхлипывая, бросается мужу на шею.

– Милый, милый, я сейчас с ума сойду от радости! У нас есть работа. У тебя есть работа. Вот же, читай!

И сует ему в руку лиловое письмо.

Ошарашенный Пиннеберг никак не может взять в толк, что происходит. Он читает:

«Дорогая моя невестка по прозвищу Овечка, мой мальчик, конечно, все такой же глупыш, и ты с ним еще натерпишься. Что за безумие – я дала ему прекрасное образование, а он торгует какими-то удобрениями! Пусть немедленно приезжает и с первого октября приступает к работе в