Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

сегодня день прошел? Все хорошо?» Какое счастье, когда есть человек, ради которого ты работаешь и которого обеспечиваешь, хотя теперь придется это делать, не имея работы. Какое счастье, когда есть тот, кого можешь утешить.

Тут Пиннеберга разбирает смех. Дело в том лососе, вернее, четверти лосося! Бедная Овечка – как она расстроилась! Как ее пришлось утешать!

Однажды вечером, когда они собрались ужинать, Овечка вдруг объявила, что есть не будет, кусок в горло не лезет. Но сегодня в гастрономическом магазине она видела копченого лосося – такого сочного и розового, вот его она съела бы!

– Что ж не купила?

– Так он сколько стоит!

Они рассуждают: конечно, это безрассудно, для них это слишком дорого. Но раз Овечка ничего другого есть не может… Секунда – и ужин откладывается на полчаса, секунда – и милый уже готов лететь в город.

Нет-нет, ни в коем случае! Овечка сходит сама. Выдумал тоже! Ей полезно ходить пешком, и вообще, неужели он хочет, чтобы она сидела и боялась, что он купит не ту рыбу?! Она должна своими глазами увидеть, как продавщица нарезает лосось – ломтик за ломтиком. Она пойдет сама, и точка.

– Что ж, ладно.

– Сколько взять?

– Восьмушку… нет, давай четвертинку. Гулять так гулять.

Она уходит: походка у нее красивая, бодрая, размашистая, и платье кофейного цвета очень ей идет. Высунувшись из окна, супруг смотрит ей вслед, а когда она скрывается из виду, принимается шагать из угла в угол. Загадывает: «Когда сделаю пятьдесят кругов по комнате, она вернется».

Но он быстро сбивается со счета. Снова – как и все эти дни – он мысленно ищет работу, которой больше нет, представляет, как рассказывает о себе, демонстрирует профессиональные знания, подтверждает наличие опыта в области торговли, и работодатель говорит: «Прекрасно, герр Пиннеберг, мы с удовольствием вас примем. Когда можете приступить?» Он бежит к Овечке с новостями, и ему назначают двести двадцать шесть марок жалованья! Теперь-то они заживут: и на то хватит, и на это, да еще отложить останется.

Воображение разыгрывается, он прокручивает в голове все новые и новые сценки: вот приходит покупатель, он непременно хочет синий макинтош, которых на складе уже не осталось. Но Пиннеберг находит выход… «Я сделаю вот что…»

Он подбегает к окну. Точно, должно быть, это своего рода предчувствие: Овечка как раз возвращается домой, идет, не поднимая головы… Значит, через две-три минуты будет здесь. Он торопливо зажигает сигарету – успеет выкурить еще одну перед ужином. Он ждет и ждет. Вот вроде бы хлопнула входная дверь, сигарета уже дотлевает – но Овечка так и не появляется.

Бога ради, что с ней стряслось? Он ведь видел, как она зашла в дом, он не мог ошибиться, не мог ни с кем ее спутать, это точно была Овечка – но тогда почему она не идет? Сколько можно…

Пиннеберг распахивает дверь в прихожую и видит Овечку. Она стоит, привалившись к стене, вся в слезах, с испуганным выражением лица, и протягивает ему блестящую от жира пергаментную обертку, в которой ничего нет.

– Господи, Овечка, что случилось? Ты выронила лосося по пути?

– Съела, – рыдает она. – Я все съела!

– Прямо так, из бумаги? Без хлеба? Всю четвертинку? Овечка!

– Съела, да, – всхлипывает она. – Все сама съела!

– Иди сюда, Овечка, объясни толком. Не стой на пороге. И не надо так убиваться. Расскажи все по порядку. Итак, ты купила лосося…

– Да, и у меня прямо слюнки потекли! Я вся извелась, пока его нарезали и взвешивали. И как только вышла, тут же юркнула в ближайшую подворотню и съела кусочек.

– А остальное, Овечка?

– Тоже, милый! – ревет она. – По дороге в каждую подворотню забегала, ничего не могла с собой поделать. Сначала я честно хотела тебе оставить, поделила все поровну, ровно пополам – но потом подумала, что ты не обидишься, если я съем еще кусочек… И так потихонечку подъедала твою порцию, но один кусочек все-таки оставила, я его принесла, и вот здесь, в прихожей, под самой дверью…

– Ты его тоже съела, Овечка?

– Да, съела, и это ужасно, тебе вообще лосося не досталось, милый! Но ты не думай, что это я такая плохая. – Она снова давится всхлипами. – Это из-за моего положения. Я никогда жадиной не была. И ужасно расстроюсь, если Малыш теперь станет жадным, как я сейчас. А давай… давай я сбегаю быстренько в город и куплю тебе еще лосося? Я его не трону, честно, обещаю, я его обязательно донесу!

Он качает ее в объятиях.

– Ах ты, большой маленький ребенок… Большая маленькая девочка. Раз ничего больше не случилось, не беда…

Он утешает ее, успокаивает, утирает ей слезы, потихоньку утешения переходят в поцелуи, и приходит вечер, и наступает ночь.

Пиннеберг давно покинул ветреный парк, Пиннеберг идет по духеровским улицам, его ведет ясная цель. Он не стал поворачивать на Фельдштрассе, и в контору Кляйнхольца тоже не пошел. Пиннеберг шагает стремительно, Пиннеберг принял серьезное решение, Пиннеберг понял, что гордыня нелепа, Пиннеберг наконец осознал, что ему на все плевать, лишь бы Овечка не страдала и сын был счастлив. Какое значение имеет сам Пиннеберг? Пиннеберг уже не так важен, Пиннеберг может и унизиться, если это во благо его любимым.

Так, никуда не сворачивая, Пиннеберг твердой походкой входит в магазин Бергмана и на ходу бросает расплывающейся в улыбке фрейлейн Зольтер:

– Хозяин у себя?

И Мамлоку, который перемеряет рулон мельтона:

– Хозяин у себя, Мамлок?

И ученику продавца:

– Что, Фриц? У себя хозяин?

И вот он уже в задней части магазина, в маленькой темной клетушке, отгороженной от торгового зала, и там действительно сидит хозяин, он вытаскивает письмо из-под копировального пресса. У Бергмана все по старинке.

– Неужели, Пиннеберг! – говорит Бергман. – Как поживаете?

– Герр Бергман, – выдыхает Пиннеберг. – Я был полным идиотом, когда ушел от вас. Я прошу у вас прощения, герр Бергман, и готов каждый день ходить на почту. Кляйнхольц меня уволил. Но и если бы не уволил, лучше бы я с самого начала вернулся к вам…

– Прекратите! – перебивает герр Бергман. – Не мелите чепухи, Пиннеберг. Я не слышал того, что вы сказали, герр Пиннеберг. Не стоит просить у меня прощения – все равно я вас обратно не возьму.

– Герр Бергман!

– Не уговаривайте. Не упрашивайте. Потом вам только стыдно будет, что вы унижались зря. Я вас не возьму.

– Герр Бергман, вы мне, помнится, сказали, что заставите меня умолять вас пару месяцев, прежде чем снова нанять…

– Да, было такое, герр Пиннеберг, вы правы, но я сожалею о своих словах. Они были произнесены со злости, потому что вы порядочный человек, аккуратный, всегда идете навстречу, – если речь не о почте, конечно, – и ушли к этому пьянице и бабнику. Я сказал это со злости. Потому что мне было вас жаль.

– Герр Бергман, – заново начинает Пиннеберг, – я женился, мы ждем ребенка. Что мне делать? Вы же знаете, как обстоят дела в Духерове. Работы нет. И вот я перед вами. Возьмите меня, вы ведь так и не нашли мне замену! И торговля пойдет в гору. Вы же знаете, я свои деньги честно отрабатываю, герр Бергман.

– Все так, все так, – кивает тот.

– Возьмите меня обратно, герр Бергман. Прошу вас!

Тщедушный еврей неприятной наружности, которого Господь наш творил не в самом милостивом настроении, склоняет голову.

– Не возьму я вас, герр Пиннеберг. А почему? Да потому, что не могу вас взять!

– Ох, герр Бергман!

– Я мог бы всякого вам наговорить, герр Пиннеберг, мог бы сказать, что вы меня подвели и я вас подведу. Но я не буду так поступать. Вы теперь женатый человек, я буду с вами откровенен. Супружество – дело непростое, и начали вы его рановато. Жена хоть добрая у вас?

– Герр Бергман!..

– Да-да, понимаю. Понимаю. Дай вам бог, чтобы с годами эта доброта не улетучилась… Так вот, герр Пиннеберг, я скажу вам чистейшую правду. Лично я бы