Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский

— Тьфу на тебя, Анютка! — рассердилась Фекла, жена Сидора, сидевшая рядом с мужем. — Какая ж я ядреная, вот, погляди, в девичью кофту уже влезла…

— Так то Сидор виноват, не дает тебе по ночам покоя! — поддержали Анну бабы.

— Тьфу на вас, — рассердилась Фекла.

— Ну, ладно, ладно, сцепились! — Председатель махнул здоровой рукой. — Смех смехом, а для использования коров на пахоте установим очередь…. Все ж таки они не волы, каждый день впрягать их нельзя, молоко потеряют… А что касается не только баб, то есть женщин, а всех нас, то будем тащить плуг и с помощью своего собственного пара… Вот так, товарищи, деваться нам некуда… А теперь… — Он обернулся к сидящим в президиуме. — Представлять вам Юрия Федоровича Морозова нет надобности, вы все его хорошо знаете…

В клубе нестройно зааплодировали.

— Спасибо, спасибо, — смутился, вставая из-за стола Морозов. — Не надо мне хлопать, я ведь вам не артист. — Затем он взглянул на Конюхова. — Хитер ваш председатель, ох, и хитер, сказал вам обычное, привычное, все знают, что надо делать весной… Америку не открыл, разве что насчет коров… Но на мою долю он оставил самое неприятное… А вопрос, товарищи, серьезный, и суть его вот в чем: при отступлении фашисты расщедрились — раздали вам ваше же зерно, по пяти пудов на душу, знай, мол, нашу доброту!.. Но в закромах колхоза теперь хоть шаром покати, одна пыль, даже мыши оттуда сбежали… А чем поля засевать? Нечем! А не посеем — без хлеба останемся… Как ни трудно, но благоразумнее сдать зерно в семенной фонд, это будет по-хозяйски…

— А что ж нам — зубы на полку? — послышалось из зала.

— Это кто сказал? — Жигалкин вскочил со стула. — Не забывай, что фашисты не без злого умысла раздали вам колхозное зерно! — Глаза его вспыхнули, в голосе послышался звон металла. — Разве не ясно, какую наяву цель преследовали оккупанты?… Вот мы, дескать, какие хорошие, а советская власть отберет у вас все до зернышка… Весна, сев — они все продумали, сволочи!.. Так что ж мы им подпевать будем, а?

В клубе глухо шумели, но открыто возражать никто не посмел: во-первых, опасно, во-вторых, привыкли к колхозным порядкам, как правление решило, так и будет. По его решению и до войны хлеб государству сдавали почти даром, да еще с песнями и плясками, а сами получали по сто граммов на трудодень. Кто выработал, скажем, сто трудодней, мог отхватить аж десять килограммов зерна. Поэтому больше оглядывались на приусадебный участок, он был основным кормильцем крестьянина. И, в-третьих, действительно, весна, сеять-то что-то надо, иначе поле бурьяном зарастет, а такое для нормального мужика, родившегося и выросшего на земле, — недопустимо, душа не примет.

В конце собрания Пантелеймон Жигалкин категорически потребовал: — Сегодня же к вечеру все зерно сдать! — И постучал указательным пальцем по столу. — Ставлю на голосование. Кто «за»? Кто «против»?

Несогласных не оказалось. И Афанасий Фомич первым во главе женской бригады, опять чертыхаясь и опять отбросив полушубок в сторону, долбил мерзлую землю в огороде, стараясь до темноты докопаться до мешков с зерном.

— А ты не ругайся, дядя Афанасий, — посоветовала Анна, мешок с зерном которой также находился в яме.

— Ничего ты не понимаешь, — сердито буркнул в ответ Званцов. — Я коли что делаю, то злюсь на это дело и тады у меня работа лучше спорится…

Этим же вечером в правлении колхоза долго горела керосиновая лампа, висевшая на крючке под потолком и оставлявшая на побеленном потолке место, вокруг которого образовался темный ореол из нагара. Подсчитывали количество сданного в кладовые зерно: люди не обманывали — сдавали хлеб до грамма. Затем спорили по поводу работы в школе Антонины Владимировны, которая по приглашению находилась здесь же, вытирала носовым платком вспотевшие от волнения и неизвестности ладони.

— Я категорически против того, чтобы… как вас… да, Антонина Владимировна учила наших детей, — стоял на своем Жигалкин. — Подумать только, вы наяву работали учительницей в оккупации!.. Таким преподавателям не место в советской школе! — на впалых с наметившейся щетиной щеках Пантелеймона появился румянец гнева и непримиримости. — Моя жена, Лидия Серафимовна, знала, как поступить в подобных случаях, а вы, с позволения сказать, учительница наяву склонились перед фашистами… И учтите… — Он глянул на Морозова, Конюхова и председателя сельсовета Пискунова. — Ей не угрожали, сама вызвалась!.. Если б я тогда в Велико-Михайловке…

— Теперь не до воспоминаний, Пантелеймон Кондратьевич, — прервал его недовольный Морозов. — А что вы сами ответите на все эти обвинения, Антонина Владимировна? — Морозов повернул голову к учительнице.

— А что я могу сказать, Юрий Федорович? — Забродина пожала плечами. — Послушать Пантелеймона Кондратьевича, так… меня впору к стенке ставить… Да, пошла в школу, когда мне предложил староста, но я пошла бы и без его предложения, потому что не могла я нагорновскую детвору отдать таким, как Эльза, служившая гитлеровцам не за страх, а за… марки… Да и за другое, не мне вам объяснять… А вообще, хотя вы мне можете и не верить, на моих уроках занятия по всем предметам, особенно по истории и литературе, проходили по-советски… Подслушай фашисты хоть один мой урок, я не уверена, что сейчас разговаривала бы с вами…

— Не пойду же я в класс! — вмешался в разговор председатель колхоза. — Убей меня, но я не понимаю, в чем разница между арифметикой и алгеброй! Такими учителями, как Антонина Владимировна, не разбрасываются… А что работала при немцах, так работать можно по-разному… А можно было и в норе просидеть, а пользы как от козла молока…

— Ты на что это намекаешь? — Жигалкин дернул бровями.

— Я говорю, а не намекаю…

— Все верно, — не слушая перепалки Жигалкина и Конюхова, глубоко вздохнул председатель сельсовета. — Я знаю, чему и как учила Антонина Владимировна, ученики рассказывали и вообще… Если призывать свидетелей, то все Нагорное — свидетель!

— Поэтому, Антонина Владимировна, завтра же садите детей за парты, а то они совсем разбаловались. — Морозов поднял голову. — Будем считать, что занятия в школе даже в условиях фашистской оккупации продолжались в соответствии с программой, утвержденной наркоматом образования СССР… Все, Антонина Владимировна. — Морозов вдруг поднялся со своего места. — Я вместе с вами глубоко скорблю о гибели вашего мужа и прекрасного работника образования Константина Сергеевича Забродина… Вечная ему память… Помянем его минутой молчания.

Все встали.

— Спасибо, Юрий Федорович, и всем вам, — поклонилась растроганная Антонина Владимировна и вышла.

И все собрались уже расходиться. Но Конюхов задержал.

— Есть еще один весьма деликатный вопрос, — сказал он.

— Не загадки, а дело говори, —