Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский

из них и многих других, мобилизованных в районе, формировалась небольшая воинская часть. Там их накормили солдатским борщом и кашей, выдали паек, обмундирование. Удивляли Сальмана и его товарищей не столько валенки, шинели и даже белые полушубки, присланные, как говорили, аж из Монголии, а погоны, особенно офицерские с просветами и звездочками. Словно формировалась старая русская армия.

— Черт знает, что такое! — выходя из себя, Жигалкин шумно ходил по кабинету, наталкиваясь на стулья. — Я видел даже золотые погоны на одном капитане!.. У меня враз рука зачесалась!.. Да если бы мне тогда в Велико-Михайловке сказали, что вернутся золотые погоны, я бы тому в морду плюнул… Нет, я бы тому, кто такое посмел сказать, собственной рукой наяву голову бы снес… Да мы этих золотопогонников с товарищем Буденным Семеном Михайловичем до самой Варшавы гнали…

— А потом назад без штанов бежали, — усмехнулся Морозов. — Кстати, теперь и Семен Михайлович при погонах… Вот так!.. Приказ об изменении формы и введении погон опубликован 17 января 1943 года… Или ты не читал?

— Знаю, но читать такое не могу, душа протестует, хотя я не против линии партии, — спохватился Пантелеймон, — одобряю и починяюсь… Но не могу… нервы сдают…

— Зажми свои нервы в кулак, — посоветовал, успокаивая Жигалкина, Юрий Федорович. — Погоны четко определяют служебные отношения между чинами, между старшими и младшими… Ты знаешь, Пантелеймон. когда впервые появились погоны в русской армии? — Тот отрицательно покрутил головой. — Нет? Так вот — в 1732-м!

— Еще бы! — злорадно усмехнулся Жигалкин. — Буржуям нравились эти… эполеты на плечах, как петушиные перья… Цирк да и только!..

— А помнишь, Пантелеймон… — Морозов вдруг смолк и безнадежно махнул рукой. — Впрочем, помнить можно лишь то, что, скажем, читал, ты ведь Лермонтова в руки не брал…

— Не до Лермонтова мнe было. Юрий Федорович… В бедноте прозябал. наяву прозябал… А к чему тут Лермонтов? — Он вдруг остановился перед столом Морозова. — В огороде бузина, а в Киеве дядька? — рассмеялся он.

— А я помню, — не замечая насмешки Жигалкина, продолжал Юрий Федорович. — Со школьной скамьи помню, хотя я не из барского сословия, тоже из бедной крестьянской семьи… Помню, как Грушницкий радовался эполетам… «О, эполеты, эполеты! Ваши звездочки, путеводительные звездочки… Нет! Я совершенно счастлив». — Пантелеймон подозрительно посмотрел на секретаря райкома партии: уж не сошел ли он с ума — такое загибает! — Да нет, — уловил его взгляд Юрий Федорович, — так говорил Грушницкий… Он был офицером… Кстати, и Кутузов носил эполеты…

— У Лермонтова вроде другой герой был…

— Имеешь в виду Печорина?

— О! — поднял палец Жигалкин. — Про этого мне как-то жена, Лидия Серафимовна, говорила… Хороший, мол, человек был…

— Но тоже русский офицер и с эполетами!

— Понятно, не пролетарий, а тоже наяву из белой сволочи…

— Выходит, что каждый русский офицер, живший в любом веке, белая сволочь!..

— Выходит…

— Тогда кто же на поле брани жизни своей не жалел, передал нам в целости и сохранности такое государство, как Россия?… Целый континент, который мы держим на своих плечах!.. Боевые традиции, друг мой Пантелеймон неугомонный, надо хранить и приумножать во всем, даже во внешних проявлениях… Да, да, погоны прежние, с царских времен, но армия другая — Красная армия! Где ты слышал, чтобы, обращаясь к старшим по званию, говорили «Ваше превосходительство»? Осталось «товарищ»! У Пушкина еще — «товарищ, верь…» Надев традиционные погоны, наша армия остается классовой, пролетарской, как любишь ты… — Морозов сделал паузу, а затем с доброй улыбкой произнес: — Наяву подчеркивать…

— Меня подковывать не надо, у меня прежние подковы еще не стерлись, — сказал обиженным тоном Жигалкин и развел руками. — Но куда мы катимся?! Слыхал я, что и попам будет дана вольная воля, еще в колокола ударят!..

— В набат, товарищ Жигалкин, в набат! — в голосе Морозова прозвучали торжественные нотки. — Так издавна велось на Руси, в тревожные минуты, когда враг у ворот — гремел набат!..

— В гражданскую я попов расстреливал, а после сбрасывал колокола на землю… Я был в Москве и стал свидетелем, как превратили в пыль храм самого Христа Спасителя… Что же он, Христос, не спас свой собственный храм? — ехидно усмехнулся Пантелеймон. — Наяву кишка тонка!.. Ничего не осталось, кроме груды камней… И вдруг опять о попах, о храмах! А ты, секретарь райкома, хоть бы хны, мне трудно понять твое мышление…

— Ладно, ладно, не сердись, — успокаивал Морозов раздосадованного Жигалкина. — Время расставит все по своим местам…

— Это как понять? — насторожился Пантелеймон.

— В меру своего разума, — уклонился от прямого ответа Морозов.

А Сальман тем временем, разложив на подоконнике школы, где их разместили до прихода транспорта, листок в косую линейку, вырванный еще из довоенной ученической тетради, писал письмо Варваре Поречиной, в котором еще раз, теперь уже в письменном виде, объяснялся в любви. «Жив останусь, обязательно вернусь к тебе, Варенька, — писал он корявым почерком, ибо в школе имел плохие оценки и по чистописанию. — Мой дом на берегу Волги… Захочешь, поедем туда жить, у нас много пароходов плавает по реке, а еще больше рыбы… И Полину Трофимовну возьмем с собой, она очень жалостливая женщина… Не захочешь на Волгу, останусь в Нагорном навсегда с тобой… Я люблю тебя, вот в чем загвоздка! Только ты меня жди, обязательно жди, тогда меня никакая пуля не возьмет… В плен больше не попаду, снаряд в одно место два раза не попадает…»

На следующий день в Нагорное пришло сразу два письма. Одно от Сальмана Поречиным, отчего Варька, как девчонка-подросток, прыгала от радости в хате. Полине Трофимовне пришлось даже схватить ее за плечики и усадить на лавку у стола.

— Ты гляди, тяжелая, а вопишь и носишься по хате, как угорелая… Садись и почитай письмо вслух, я тоже нечужая тебе и хочу знать, что он там нацарапал…

Варька в который раз читала письмо, а тетка слушала, держа уголок цветастого платка у самого лица, на который с ресниц капали редкие слезинки.

— Дай-то Бог, — шептала Полина Трофимовна.

И Варвара не выдержала. Вместе с подругами ринулась в район, увидела Сальмана, такого смешного, мало узнаваемого в солдатской шинели, казалось, выданной ему не по росту, поэтому и беспомощно висевшей на нем, но зато с зелеными погонами рядового. Когда он шел в строю к колонне грузовиков, она помахала ему рукой, и он, незаметно для сержанта, который приезжал с лейтенантом в Нагорное и теперь строго командовал, кивнул ей головой: вижу, мол, Варя, вижу. И ее глаза туманились набежавшей слезой. Вволю наплакалась дома. Полина Трофимовна не мешала ей реветь, а только ласково гладила