Любовь моя Ана - Софья Асташова

Должно было пройти двенадцать лет ограничений, чтобы пропал голод. Я потеряла его, как теряют ключи или невинность. Когда я говорю кому-нибудь, что у меня нет аппетита, в ответ вижу недоверчивый скептичный взгляд – мне никто не верит. Я бы сама не поверила, если бы кто-то сказал мне, что у меня не будет аппетита. Однажды я со вздохом призналась в этом на работе, а в ответ услышала: «Счастливая». Была бы счастливой, если бы, несмотря на отсутствие аппетита, не боялась еды ещё больше.

Перемена была такой естественной, что я даже не сразу её заметила. Это новое чувство. Я не могла его сформулировать. Когда до меня дошло, что к чему, я, конечно, обрадовалась. Этой новостью хотелось поделиться со всем миром. Но, кроме мамы, делиться было не с кем, а она, к сожалению, не могла разделить моего восторга.

Начиналось всё постепенно и тихо. Как-то странно. Я больше не хотела есть. Неужели мне это удалось? Неужели я смогла побороть голод? Браво! Чудно! Вы великолепны! Поаплодируйте себе! Поаплодируйте масштабам самообмана. Голод есть – он никуда не девается, – его не может не быть, пока я ещё жива, но я запрещаю себе его чувствовать.

Я не чувствую голод, мне неинтересно есть. Меня тошнит, трясёт от слабости, но в голове голода нет. Я не хочу еду – к ней я равнодушна, хочу только, чтобы не тошнило и не трясло.

Раньше, когда кто-то говорил мне: «Очень вкусно, попробуй», я воспринимала это как личное оскорбление. Меня охватывал горячий приступ ярости. «А что, бывает невкусная еда?» – с вызовом отвечала я. Я была уверена, что больше никогда в жизни не смогу понять, что вкусно, а что нет. Для меня вся еда была убийственно вкусной. До слёз вкусной. До слёз невозможной.

Сейчас по-прежнему вся еда для меня одинаково вкусная, но всю её я одинаково не хочу. Я уже разучилась хотеть, разучилась понимать, каково это – хотеть. Вся еда, какая бы она ни была, сколько бы её ни было – не для меня. Я это знала, и всё.

Я не хочу ничего. Вообще ничего. Но понимаю: мне нужно хотеть хоть что-то. Может, мне что-нибудь купить? Обязательно нужно купить что-нибудь. Определения «вкусное» и «невкусное» утратили значение. Они для меня одинаковы. Они кажутся такими нелепыми, что хочется смеяться. Ох уж эти люди, такие смешные, придумали себе эти различия – вкусное, невкусное. Они даже могут выделять любимые марки среди типов продуктов – любимая молочная шоколадка из всех молочных шоколадок. Любимый торт из всего ассортимента тортов. Любимая колбаса, любимый хлеб и так далее. Да вы шутите?

Я пытаюсь придумать, что я могла бы съесть, но всё, что я вижу в магазинах и в приложении по доставке еды, оставляет меня равнодушной. Вся еда окрашена одной характеристикой – опасная. Другой еды не существует. Раздумывая над этим, я прихожу к выводу, что самая вкусная еда – это еда, которую я не съела. Я хвалю себя за это открытие – оно доставляет мне извращённое удовольствие.

Я с азартом урезаю порции. Пачку сыра тофу – тофу был амбассадором моей рутины, я верила, что в нём содержатся все необходимые человеку аминокислоты, – которую до этого я делила на три дня, стала растягивать на пять, потом на шесть, потом получалось так, что я не успевала съесть её до того, как сыр испортится.

Не думала, что когда-нибудь буду скучать по голоду, но я скучала. Раньше он казался невыносимым, но сейчас я ужасно по нему скучаю, по тому, как что-то хотела, желала, жаждала. Я помню, как могла весь день думать о половинке помидора – одну половину я съела, другую оставила на кухне. Это была вся моя еда на день. Потом я сидела на балконе, смотрела, как со стороны частного сектора поднимается дым, и думала, что будет, если я съем вторую половину? Насколько я поправлюсь и как мне придётся на следующий день отрабатывать эти калории? Я погладила себя по впалому животу и решила, что помидорка того не стоит.

Пьеро

Я падала так быстро, как самолёт при крушении, полностью это осознавая. Шли дни. Недели. Месяцы. Минуло несколько лет, примерно двенадцать. Эти двенадцать лет пролетели, словно… Одна сплошная чёрная дыра. Время, проведённое в одиночной камере.

Может, у здоровых людей время тоже проходит так быстро, но их двенадцать лет – самых важных, самых плодотворных лет жизни с двадцати до тридцати двух – чем-то наполнены. Мои двенадцать лет были наполнены пустотой. У моих сверстников в тридцать лет уже есть свои семьи, свои дома, свои карьеры, свои обширные списки достижений. У меня лишь призрачное ничего.

Вокруг ничего не меняется, всё одинаково. Мир схлопывается. Я отделила себя от всего окружающего и не заметила, как стала изгоем. Нечего улучшать и нечего спасать. Кажется, ничего особенного не происходит. Но происходит так много – любой отказ от еды, от маленького кусочка пищи знаменует победу. Я непоколебима, как Дон Кихот на поле битвы с ветряными мельницами.

Сломить волю ещё проще, чем засохшее растение. Воля может быть сломлена, как соломинка. Я болею всю свою взрослую жизнь и значительную часть юности. Моя жизнь выстраивается в идентичности психически больной. Болеть – плохо, однако болезнь – это то, что мне хорошо знакомо. В каком-то смысле она даёт чувство уверенности и надёжности, стабильности и предсказуемости.

Я не то чтобы совсем ничего не делала эти двенадцать лет – я смирялась с тем, что болезнь неизлечима, что она со мной навсегда. Я почти соединилась с мыслью, что анорексию нельзя вылечить.

Я уже перестала считать, сколько раз проходила этот круг – сброс и набор веса, но с каждым разом это давалось всё сложнее, и по времени каждый круг удлинялся. Вес уходил всё медленнее и тяжелее. Ограничения становились всё жёстче и жёстче, но вес стоял или прибавлялся. Я буквально поправлялась из воздуха. Стоило только посмотреть на еду или понюхать, и я сразу набирала вес.

Худеть в двадцать не то же самое, что худеть в тридцать. В этот раз всё было совсем по-другому. Потребовались невероятные усилия, чтобы после очередного набора снизить вес. Я питалась маковым зёрнышком, но вес опустился только до 34 килограммов и продержался недолго. Даже экстремальные ограничения не помогали. Вес встал и