Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

преследует он… с тем чем-то ужасным, на что намекнул он ей в тот страшный вечер, – она «не станет рвать цветов под окнами его тюрьмы», – сказала себе девушка каким-то внезапно пробежавшим у нее в мысли поэтическим оборотом, заставившим ее тут же невольно усмехнуться, и голова ее машинально наклонилась к большому букету азалий и роз, который держала она в руке… Букет этот пред отъездом ее принес ей из оранжереи Гриша Юшков, и она видела, как красавица Маша зоркими глазами следила за ним, когда он робко и неловко подносил ей, и с лукавою улыбкой шепнула что-то на ухо его старика-дяди, а тот так и просиял весь и весело закачал своею седою всклокоченною головой… «Он сам бы, конечно, не подумал о такой любезности, ему очевидно она, эта прелестная девочка, приказала сходить для меня к садовнику за этими цветами». И Настасья Дмитриевна вздохнула… «А интересно, прочат ли там в самом деле за него эту девочку?» – пронеслось у нее чрез миг опять, но она немедленно затем махнула рукой и проговорила громко под гул колес своего допотопного экипажа: «Ах, какое мне до всего этого дело!..»

Когда она очутилась опять дома, в своем запустелом, неуклюжем и мрачном обиталище (с нею жила тут теперь одна толстая, успевшая за эти дни от непробудного спанья одуреть чуть не до идиотизма, Мавра; немую Варюшку Антонина Дмитриевна Сусальцева увезла с собой за границу), ее охватило вдруг каким-то ледяным холодом. Весь ее старый, безотрадный строй мысли словно вихрем налетел на нее опять и сжал за горло железными когтями, звеня ей в ухо: «ты моя, и никто тебя теперь от меня не вырвет!..» Пока ее грузная слуга, тыкаясь во все углы спросонья, готовила ей постель, она, уложив голову на руки, долго сидела недвижно, уткнувшись бессознательно взглядом в пламя единственной свечи, стоявшей пред нею на столе. «Готово, барышня!» – второй раз пропел над ее ухом тягучий голос бабы, когда она наконец вышла из своего оцепенения.

– Я завтра в Москву еду, Мавра, – сказала она и, опустив руку в карман, вынула оттуда два письма.

На одном из них читалось: Владимиру Петровичу Ашанину и адрес. Другое было на имя управляющего домом Бориса Васильевича Троекурова, на Покровке.

Она положила первое письмо на стол рядом со шляпою, скинутою ею с головы.

– А это не нужно! – решила она, разрывая на четыре куска письмо к управляющему. – Они благородные, добрые, чудесные люди, я вся распустилась с ними, но отдаться я им все-таки не хочу, как и никому на свете! «Душа наболит опять», говорила эта милая женщина. Пусть! И у нее свое что-то, должно быть, наболело тоже… А мне и некогда будет: не своею я отныне жизнью жить буду, а тех, кто устами моими говорить будет, слезами моими плакать… Тоже «луч с неба», вспомнила она слова Троекурова, – и какая-то неопределенная улыбка скользнула на миг по ее изнеможенному лицу…

Часть первая

1-О vci, ch’avete l’intelleti sani,

Mirate la dottrina che s’asconde

Sotto ‘l velame delli versi strani-1.

Dante.

I

Près des bords où Venise est reine de la mer1…

André Chénier.

Близ мест, где царствует Венеция златая2…

Пушкин.

Светлою месячною ночью, в половине августа 1878 года, от Пиацетты к Gran Canale спускалась серената. Над широким, квадратным досчатым помостом, настланном на двух больших, связанных бок о бок барках, возвышался сквозной павильон из длинных брусьев, обтянутых спирально полосами яркой пунцовой ткани в переплет с гирляндами из свежей зелени, бежавшими от них вверх лучеобразными нитями к невысокой мачте, составлявшей центр постройки и над которою под набегами слабого ветерка, дувшего от Джудекки[13], тихо шуршали в прозрачном воздухе складки итальянского флага с красным савойским крестом на его белой середине. Трепетный мутный свет бесчисленного количества разноцветных бумажных фонарей обливал со всех сторон собранную на помосте довольно большую толпу мужского и женского хора, играл инде капризными бликами на видневшихся в руках музыкантов инструментах, на серебряных клапанах флейт, на блестящей меди труб и валторн, – и розы в волосах певиц словно млели и трепетали под этим им неведомым фантастическим сиянием. Впереди, темными силуэтами рисуясь на голубоватом фоне ночи, три гондольера, стоя на корме в той своей классической наклонной позе, которую обессмертила кисть Каналетто3, тужась и усердно ворочая руками, работали каждый своим единым длинным веслом, двигая вниз прикрученное веревками к гондолам их все это тяжелое плавучее здание.

Серената устроена была с целью какой-то патриотической подписки хозяевами многочисленных отелей в Венеции и должна была у каждого из них исполнить назначенный для него по программе музыкальный нумер. В момент остановки павильон освещался весь пламенем красных, зеленых, синих огней; из отеля в ответ взлетали к небу шипящие ракеты, и бумажная монголфьерка4 с пылающим под нею спиртом медленно подымалась в воздух, приветствуемая восторженными кликами целого роя детей, с заборов, с балконов, с крыш взиравших на «spettacolo questo divino», на такое «божественное зрелище»…

Все далее плыла серената, и с каждым мгновением становилось значительнее число примыкавших к ней гондол. Стройные, таинственные и мрачные в своем традиционном траурном облике[14], выплывали они из соседних лагун и малых каналов, беззвучно и мягко, как полет ночной птицы, скользя по зеркальной глади зеленых вод. Со всех скинуты были будки и с сидений их жадно, в свою очередь, глядели на зрелище forestieri5 всех стран, возрастов и видов: голубоглазые английские миссы и деревянные немцы, совершающие свою прогулку по Италии, французы-художники с козлиною бородкой, в остроконечных и широкополых шляпах, оливколицые индийцы в чалмах, прибывшие для чего-то с последним пароходом из Бомбея в Европу, далматинцы из Триеста с усами в три этажа, с добродушно-суровым выражением своих славянских лиц… Разноязычные восклицания, живой говор раздавались кругом в интервалах между исполнением музыкальных пьес. Новоприбывшие гондолы изворотливо, как змеи, втирались в тесные ряды ближайших к павильону, все шире и шире раскидывая сомкнутый круг их; слышался металлический лязг сталкивавшихся бронзовых коняков[15], плеск забиравшего вперед весла, и все это, лихорадочно спеша и теснясь, боясь быть оттертыми в свою очередь, неслось затем разом за отплывающим опять с места плавучим концертом…

Исполнено было уже несколько нумеров. Усердный, хотя и не совсем стройный оркестр, составленный из любителей, лавочников и ремесленников, проиграл увертюру