Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Вы, вы были заговорщиком! – вскликнула она, оборачиваясь к нему всем лицом.

– И даже приговорен к смерти.

– О!.. – могла только сказать она и вся вздрогнула.

Ponte dei Sospiri возносил прямо пред ней в эту минуту смелый изгиб своего перекинутого свода, и тусклое пламя масляного фонаря со стороны Дворца дожей дрожало унылым световым пятном на крайнем из его решетчатых окон. Точно кто-то внутри пробежал мимо этого окна с факелом в руке, представилось на миг ее возбужденному воображению… Она усмехнулась, но то жуткое ощущение, которого искала она в этот вечер, продолжало блаженно сжимать ей грудь. Чем-то гробовым действительно веяло от высоких, почерневших стен вековых зданий, мимо которых плыла она с бежавшею впереди ее гондолы узкою лентой зеленой, коварной воды, «унесшей в море», думалось ей, «так много жертв, так много жизней молодых, прекрасных, благородных»… Ей было и страшно, и сладко среди немой, словно зловещей тишины, царившей кругом, и не хотелось ей прервать ее, не хотелось вырваться из-под ее мрачного обаяния. Точно ее живую захватили какие-то невидимые призраки и увозили в царство теней, и сам подземный владыка в огненной короне ждал ее на суд где-то там далеко впереди, где пламя одинокой свечи из чьего-то открытого окна отражалось трепещущею искрой в дремлющей влаге канала…

Легкая дрожь пробежала у нее по телу; она чуть-чуть встряхнула головой и обернулась еще раз к своему спутнику:

– Вы были приговорены к смерти, – повторила она, – когда же это было?

– В 1849 году. Мне было едва двадцать лет. Кругом Карла Альберта44 собирались тогда все, у кого в груди билось итальянское сердце. Я поступил волонтером в Пиемонтскую армию… Я родом ломбарднец, – следовательно в ту пору австрийский подданный, следовательно изменник, – a австрийское правительство не шутило с этим… Король, как вы знаете, разбит был при Новарре, армии его не стало… Дело мое было ясное: я и мои земляки, сражавшиеся в ее рядах, подлежали смерти… К счастию, я успел вовремя перебраться во Францию, где и прожил, – приговоренный заочно к растрелянию австрийским военным судом, – в течение десяти лет сряду.

– Десять лет далеко от родины… от такой родины, как ваша, – словно поправилась она, что-то вспомнив, – это ужасно!..

– Ужаснее было то, – возразил он со внезапною горячностью в звуке, в выражении голоса, – что у меня, у нас, и родины в действительности никакой не было. Италия в те годы, как говорил Меттерних, была только «этнографический термин».

– Зато она ваша теперь вся после стольких веков чужого владычества, вы свободны… О, какая эта великая вещь – свобода! – вскликнула вдруг графиня с каким-то странным в устах ее пафосом. – Я понимаю, что за нее отдают жизнь… И в моем отечестве, в России, есть молодые люди, une jeunesse ardente et généreuse45, которые всем ей жертвуют, но их преследуют, ссылают на галеры (aux galères), или они должны бежать за границу, как это было с вами… Но вы, итальянцы, уже пережили ужасное для вас время, вы победили, вы счастливы теперь…

К немалому ее удивлению, собеседник ее отвечал на это тяжелым вздохом:

– Это уж другое дело, comtesse! – задумчиво проговорил он.

– Как это?

– Не знаю, – ответил он сейчас, – оттого ли, что лучшие силы наши ушли на ту борьбу… или потому, что мы тогда молоды были… но l’Italia una, единая Италия, лучше была, кажется, когда нам дозволено было только представлять ее себе в мечтаниях…

Он оборвал вдруг, как бы отгоняя докучную мысль, и, наклоняясь с места к молодой женщине, промолвил сладким и вкрадчивым голосом:

– Верьте, графиня, на свете есть только одно неизменно прекрасное, это все же любовь… Но вы не хотите слышать об этом…

– Любовь, – машинально повторила она и усмехнулась внутренно, вспомнив, что за полчаса пред тем говорила себе то же, «почти в тех же выражениях»… Но ей не понравилось, что он вздумал начать об этом «опять» здесь, в этой гондоле и мраке, и этим «вкрадчивым и сладеньким» голосом, и так близко наклонившись к ней, что краем своей шляпы чуть не задел ее лица.

– Мне кажется, cher marquis, – сказала она со смехом, – что мы оба с вами слишком зрелы (trop mûrs), чтобы думать об этом.

– Вы не имеете никакого реального основания говорить это относительно себя самой, – пылко возразил он, – что же меня касается, то я скажу вам, что пока у человека бьется сердце, он заставить его перестать любить не в состоянии…

– О да, это уже становится серьезным! – продолжала она смеяться и, понизив голос. – Вы, кажется, желаете дать повод вашим гондольерам рассказывать о нас завтра всякие небылицы в отеле…

Он выпрямился весь с обиженным выражением в лице, подавил вздох, вырывавшийся у него из груди, и замолк.

Прошло несколько минут молчания…

– Не сердитесь, любезный маркиз? – тихо промолвила она, протягивая ему руку.

Он почтительно пожал ее.

– Вы всегда умеете обезоруживать меня одним словом, одним движением… Сердце у вас пленительно доброе, но природа холодная, – сказал он с выражением, имевшим все подобие искренности.

Она усмехнулась.

– Что же делать? «Tel est mon caractère»46, – профредонировала47 она вполголоса припев из «Brigands» Оффенбаха48. – А вы должны оказать мне услугу, маркиз, – как бы вспомнила она вдруг.

– Приказывайте, графиня!

– Вот видите, – начала она не совсем уверенно, – я не знаю, как быть с моим мальчиком. Ему уже десятый год. Я почти все время моего траура провела за границей; теперь живу здесь для его морских купаний, зиму думаю провести во Флоренции или в Риме. Он учится со своим англичанином, но родной язык начинает совершенно забывать… да и нужно, чтоб он серьезно, грамматически начал ему учиться…

– Вы желали бы учителя русского языка? Во Флоренции я могу вам рекомендовать…

– До Флоренции еще далеко, – с живостью прервала она его, – мне хотелось бы скорее… Мне… вчера… говорил мой Giacomino, – он от кого-то слышал в отеле, – что одно семейство моих соотечественников привезло сюда с собою учителя… Но оно принуждено было почему-то вернуться в Россию, a он, говорят, остался…

Маркиз зоркими глазами и опытным ухом следил за выражением ее лица и звуком речи…

– Молодой человек этот учитель?

Он чуть не поймал ее этим нежданным вопросом. «Какое вам до этого дело!» – чуть не вырвалось у нее досадливо в ответ. Но она сдержалась вовремя и, приподняв слегка плечи:

– Я этого никак не могу вам сказать, не видав его никогда в лицо, не зная даже, как его зовут… Вероятно, молодой, – примолвила она