Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Все это было бы прекрасно, если бы муж Елены Александровны удовольствовался своим положением финансового главы того товарищества на паях, которое называетеся супружеством в свете. Но он, в силу своих патриархальных понятий, почитал еще себя серьезно призванным быть духовным руководителем «данной ему небом подруги жизни» (seiner Lebensgenossin), и это призвание свое исполнял с такою убийственною добросовестностью, что в первое время их супружества доводил жену чуть не до лютого отчаяния. Отто Фердинандович берег супругу свою и ее репутацию пуще зеницы ока, неуклонно следовал за нею повсюду, тревожно следил за каждым словом ее и движением, производил в уме тщательную расценку нравственных качеств ее светских приятельниц и бальных кавалеров. Возвращаясь с нею с бала или раута, он начинал еще в карете и продолжал затем, идя за нею в ее спальню, бесконечно длинно и бесконечно нудно подвергать «правильному обсуждению» «неприличную смелость» такого-то оброненного ею перед тем-то «фатом» выражения, или опасность, которая могла-де грозить ей от сближения с такою-то слишком «фривольною» женщиной из ее знакомых. «Обсуждение» заканчивалось неизбежным нравоучением о том «достоинстве», с каким должна держать себя женщина «высокого рождения» (eine adelige Person) вообще и носящая его имя в особенности, причем пускался в тот дидактический «высокий» тон, присущий с детства каждому немцу, которым говорит ему проповедник с кафедры и лицедей с театральных подмосток. У молодой женщины начинало нестерпимо ныть под ложечкой и сводить судорогой пальцы на ногах. «Ну хорошо, оставь меня только, я спать хочу!» – восклицала она, махая руками, готовая разрыдаться от досады и скуки… Но неугомонный супруг переходил тогда к соображениям по части хозяйства и «светских обязанностей». Начиналось подробнейшее изложение тех причин, по которым им необходимо дать обед такого-то числа, пригласить к нему тех-то лиц и потратить на него столько-то денег; вытаскивалось из кармана menu, «требовавшее внимательного рассмотрения» и которое «en toute confidence»7 составлено ему было «по дружбе» одним приятелем, известным гастрономом… «О, Боже мой, оставишь ли ты меня, наконец!» – плакала уже впрямь теперь жена, насилу сдерживаясь от желания швырнуть ему в голову только что снятым с ее руки браслетом. Отто Фердинандович, весьма боявшийся женских слез, расширял каждый раз после этого все так же недоумело свои бледно-голубые глаза, осторожно приподнимал плечи и удалялся, но на другой же день являлся утром к жене с тем же menu в руке и с озабоченным видом приглашал ее пройти с ним в столовую, «сделать маленькую репетичку» предполагаемого «их» обеда, «чтобы наперед знать, кто подле кого будет сидеть, так как в этих случаях очень важно, чтобы не посадить рядом людей, которые терпеть друг друга не могут», a также, чтобы «сговориться заранее» насчет тех нюансов, – он особенно хлопотал о «нюансах», – которыми должны они, муж и жена, руководиться, каждый со своей стороны, в своих frais d’amabilité8 относительно «главных» и «неглавных» из своих приглашенных…

Но графиня Елена Александровна была не того рода особа, чтобы долго терпеть «назойливое» попечительство своего супруга. В один прекрасный вечер она замкнула на замок дверь своей спальни, a на следующее утро объявила ошеломленному мужу, что она родилась в свете и знает, как вести себя там, по крайней мере так же хорошо, как и он, что по ночам она спать хочет, a не слушать его пасторские сентенции (так и сказала «пасторские», – что особенно показалось «giftig», язвительным и ужасным бедному Отто Фердинандовичу). «Я хочу наконец дышать свободно, – беспощадно объясняла она, – вы имеете право требовать от меня лишь одного, чтоб я не делала скандала, не срамила вашего имени, и насчет этого вы можете быть спокойны: я не стану вас обманывать, хотя бы уже потому, что, по-моему, это ставит и мужа, и жену в равно глупое положение. Лучшее доказательство этому то, что я вам теперь говорю: другая женщина на моем месте давно бы кинулась на шею первому встречному мужчине из одной злости на ваши проповеди, и вы об этом никогда бы не узнали, по примеру всех мужей на свете, – a я предпочитаю объясниться с вами откровенно. C’est à prendre ou à laisser9: или вы оставите меня жить по моему разумению, дружиться с кем я хочу, ездить куда мне вздумается и, главное, без вас и без ваших нотаций, – или я завтра же уеду к матери, в Вену, где, говорят, гораздо веселее жизнь, чем здесь, и тогда я ни за что не отвечаю…»

Выходка эта страшно перепугала графа Драхенберга. Он настолько уже успел узнать характер графини, чтобы не сомневаться в том, что она буквально исполнит угрозу свою – уедет в Вену к этой «старой дуре», своей матери, 10-«die alte Narrin», как называл он in petto-10 тещу, «на пропащее житье», если он не подчинится предъявляемым ему требованиям. В душе его первым ощущением заныло жгучее и злобное раскаяние по поводу «бессмысленных уз», которыми связал он себя; ему, Драхенбергу, благородному плоду чистых соков германского древа, возможно ли было взять в подруги этот прямой продукт славянской несостоятельности и распущенности (Liederlichkeit), да еще в его двойном букете – русской и польской крови! «О lieber Gott, nein das war doch ein Wahnsinn, ein Wahnsinn11!» – бледнея, восклицал он про себя, растерянно упершись взглядом в раскрасневшееся от волнения лицо той, которая так дерзко дозволяла себе заявлять о своем каком-то праве дышать свободно, отдельно от законного своего сожителя… Но эта дерзкая «способна на все», подумал он тут же, способна не только уехать, но еще увезти с собою его сына… a с этим, пожалуй, взять у него назад «полную доверенность», данную ему на управление ее имениями, и дать подобную же первому попавшемуся негодяю, который разорит ее и их наследника… Отто Фердинандович был человек чувств самых возвышенных, конечно, но он был вместе с тем и человек положительный, ein solider und praktischer Mann12: негодование клокотало в благородной душе его, но он не счел благоразумным дозволить себе выразить его на словах:

He выпустил из уст он пламенных речей

И бога гневного сдержал в груди своей[22].

Он только «убедительно» просил графиню Елену одуматься, рассудить, «насколько правильно с ее стороны пренебрегать теми полезными для нее указаниями, которые он как ближайшее к ней мужское лицо и друг»… Она не дала ему продолжать. «C’est à prendre ou à laisser!» – с жестокосердою настойчивостью повторила она… Отто Фердинандович вспомнил еще раз о