Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

того же tea-kettle и сладкого печенья на раздвижном столике, с тем единодушием завистливого злословия, которым отличается искони изящный петербургский гранмонд. Графине Драхенберг в то же время сообщали те же приятельницы, под видом сердечного участия и предостережения, об «ужасных клеветах», «atroces calomnies», на ее счет, которые они же разносили по городу… «И это пока еще нет его здесь; что же будет, когда он приедет, когда мы с ним как на сцене принуждены будем являться предо всеми ими?» — тревожно думала молодая женщина и все чаще об этом задумывалась… Под владычеством странного чувства находилась она со времени разлуки своей с ним; она, как сказочная царевна, словно только что ушла из очарованного замка, где все дышало обольстительною, но ревнивою, но страшною властью похитившего ее волшебника, и жадно вбирала в себя воздух вновь обретенной ею свободы. Ta власть и любезна была ей, и пугала ее… и с каждым днем все сильнее брало это последнее ощущение верх над первым… Ну да, она любила его, любила несомненно, никого еще до него не любила она так, да и вовек не любила; но ведь эта любовь ее к нему – «рабство»… «Рабство, – докучливо стучало у нее в голове, – он всю тебя хочет, каждый твой помысел, каждое сердечное движение». Он ничего не способен оставить ей, даже для сына… для сына! Он ревновал ее к этому ребенку, он «ненавидел его в душе, потому что не могла же разлюбить его совсем из-за него»… Недаром зовут его «Синею Бородой»: кто знает, сделайся он ее мужем, и дрожь пробегала у нее по телу, «не кончила ли бы и она так, как его первые две жены?..» Ну да, она его любит, но «имеет ли она право отказаться для него от сына… и ото всего»… И когда же? Теперь, когда «политические дела в таком положении», когда муж ее… отец ее ребенка понес свою жизнь на поле сражения… «Нет, нет, я люблю этого человека, но есть минуты, когда надо уметь жертвовать собою…» В одно прекрасное утро графиня Елена Александровна поехала в главное управление Красного Креста, просидела там более часу, вернулась оттуда прямо домой, велела никого не принимать и засела за большое «объяснительное» письмо к графу Шегедину. В письме этом она сообщила ему, что у нее «сердце нестерпимо сжимается при мысли о том, какое впечатление произведут на него ее строки», но что есть в жизни обстоятельства, «des circonstances impérieuses plus fortes que la volonté humaine»24, пред которыми человек должен поневоле смириться, и что под гнет таких обстоятельств попала она вслед за возвращением в отечество. «Нравственная обязанность, падающая на нее, как на лицо, владеющее значительным состоянием, в ту трудную годину, которую переживает ныне Россия, столько же, сколько и желание, заявленное ей в высших сферах (dans les hautes sphères de notre Cour25), поставили ее в необходимость, пожертвовав крупную сумму на раненых, принять еще лично в заведывание один из госпиталей, устраиваемых Красным Крестом в различных местностях на театре войны за Дунаем (какой именно, она не говорила), и она немедленно должна туда ехать». Она «умоляла» его не сетовать на нее за то, что называла она «печальным, но священным долгом», и отложить «их лучезарные мечты (leurs rêves radieux)» до лучшего будущего… Нелицемерная слеза, действительно выпавшая при этом из глаз нашей графини и размазавшаяся большим кляксом по ее свеженачертанному лиловыми чернилами писанию, должна была, по ее мнению, убедить его самым неотразимым образом в несомненной искренности тех 26-«sentiments douleureux et amers» и жалоб на «sort fatal»-26, на роковую судьбу, отдаляющую момент их свидания «на неопределенное время», которыми заканчивалось ее послание.

Но, получив его, венгерский «тигр» заскрежетал от ярости. Эта «белоснежная» женщина с ее русскими миллионами его покидала, бежала от него, бежала, очевидно, нарочно в район местности, занимаемый русскою армией, куда его не пустят, где ей нечего опасаться его преследования… Но, может быть, еще не поздно, он еще застанет ее в Петербурге, свидится с нею… A свидится – победа останется за ним: он знает власть свою над нею, он возьмет свое, «хотя бы сто тысяч московских чертей, кумушек и соперников стояли между нею и им»… И в тот же день вечером граф Шегедин, угрюмо уткнувшись в угол вагона Венско-Варшавской дороги, катил, новый Язон, добывать ускользнувшее из рук его золотое руно к ледяным берегам Финского залива.

Но он уже не застал там графини, и Lizzy Ваханская, с которою он ранее встречался за границей и к которой, зная о ее дружбе с той, поехал тотчас же по приезде, к немалому ее восхищению, злорадно объявила ему, что она не далее как вчера получила телеграмму от этой 27-«pauvre Llly», которая в настоящую минуту находится в Никополе, «ужасной, нездоровой трущобе, где она рискует потерять белизну своей кожи, son plus beau titre à l’adoration des hommes»-27, домолвила она со своим ехидно-добродушным остроумием.

Шегедин тем не менее еще не потерял надежды. «Женский каприз, славянская бестолковость, жалкая боязнь глупых толков, – объяснял он себе тем или другим мотивом нежданное бегство своей жертвы, – но ей там скоро надоест, он легко убедит ее вернуться». И между тем как общество «кокодеток» à qui mieux mieux28 расточало пред ним свои соблазны, – он попал в моду с первого же появления своего в гостиной Lizzy; он собирал всякими тонкими путями точные сведения о состоянии, о прошлом, о «специальном» положении графини Драхенберг в свете, об отношениях ее к мужу, – и тем сильнее росло в нем решение овладеть ею во что бы то ни стало, чем яснее становилось для него, что ни «Двор» (он почему-то воображал себе сначала, что Двор может стать между нею и им), ни муж, ни иные «внешние условия» не послужат помехой его желанию, если только она останется верна своим обетам…

Но, к немалому изумлению его и тревоге, она не отвечала на страстные письма, которые продолжал он слать ей каждый день, да и никому не писала, как бы нарочно для того, чтобы лишить его возможности иметь какие-либо о ней вести… Граф Шегедин был человек внезапных и дерзких решений: он собирался ехать в Одессу, a оттуда под чьим-либо паспортом, под видом какого-нибудь агента поставщиков провианта на армию, перебраться за Дунай, отыскать ее… как вдруг какое-то, откуда-то полученное им сообщение заставило его, совершенно неожиданно для всех, мгновенно выехать из Петербурга за границу… Куда? зачем? – осталось тайной,