Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

для чего laisser-aller54 парижской жизни представляло ей полное удобство… Игру свою вела она с чрезвычайным искусством. Лукаво холодный задор ее кокетства производил на тех редких избранных, для которых почитала она нужным прибегать к нему, неотразимое обаяние, между тем как безупречная tenue ее в свете, та самая величавость ее приемов, в которой обвиняли ее в петербургских гостиных, когда она была девушкой, и которую теперь находили совершенно уместною в ее положении замужней, красивой и «независимой» (то есть богатой) женщины, вызывала одобрение со стороны самых 55-collets montés из ее соотечественниц. «C’est une femme très bien-55!» возглашали они хором, многодумно кивая челами…

Сама княгиная Андомская, которая, по мнению графини Драхенберг, «не дозволила бы в Петербурге госпоже Сусальцевой перейти за порог ее гостиной», – княгиня Андомская, от преизбытка важности не произносившая уже более буквы а, заменив ее буквою е, как требующею более умеренного раскрытия челюстей, встретившись с нею, с тою же madame Sousaltzef, у английского посла в Париже, протянула ей три пальца и, изобразив на своем 56-couperosé лице нечто вроде намерения улыбки, произнесла почти слышно: Il y é longtemps que vous héhitez Péris-56!.. Да, рассуждала Tony, у нее уже теперь успел образоваться – «a далее еще более будет» – достаточно обширный круг отношений в петербургском grand monde, чтобы иметь ей право надеятся, что, когда она переедет туда, все успеют уже приобыкнуть к ее «невозможной фамилии»… Останется все-таки муж, конечно… Но ведь это неудобство отвратимо: мужа «можно будет там просто не показывать»…

Встреча с Elly Драхенберг являлась для нее новым, очень веским шансом для этого чаемого ею в будущем преуспеяния своего в Петербурге. Ей нужна была именно «так поставленная» в тамошнем свете, с таким решительным характером и такою «горячею головой (tête ardente)» женщина, чтобы послужить ей верным лоцманом, 57-«pour la piloter» между всяких подводных утесов, которые даже при самых счастливых условиях могли бы все-таки встретиться ей на пути. И она обеими руками ухватилась за нее. Графиня в свою очередь была очень рада ей. Она ценила в Тоне ее решительность, ее невозмутимый aplomb-57 и саркастический, чтобы не сказать прямо презрительный, взгляд на жизнь и на людей, представлявшийся молодой вдове такою «силой» сравнительно со способностью к «вечным иллюзиям», которую она торжественно признавала за собою.

– Остается знать, кто из нас счастливее? – говорила ей графиня.

– Счастья нет и вовсе, – коротко ответила на это та.

– О!.. – могла только вскрикнуть графиня. – Ты не веришь в счастье?

– Его нет, повторяю; есть известное состояние духа, как говорится, при котором тебе менее скверно, чем обыкновенно; есть условия жизни, ставящие тебя в возможность менее страдать, чем другие люди; но то абсолютное, всестороннее удовлетворение, которое разумеется под названием счастья, – вещь несуществующая, да и немыслимая.

Elly пристально уперлась ей взглядом в лицо:

– Tu est trop savante, vois-tu58, Tony, и ты никогда, видно, не любила!

– Никогда, это правда, – чуть ухмыльнулась Сусальцева, – a ты?

Графиня вся как бы ушла в себя, глубоко вздохнула и медленно повела головою сверху вниз.

– Ну а что же Каподимонте! – продолжала насмешливо «кузина».

Elly быстро вскинулась и замахала рукой:

– Ах, нет, такого не нужно!..

– Какого же тебе надо?

– Уж не знаю, право… Никого не нужно теперь, никого! – решила она, громко рассмеявшись.

III

«Кузины» уже вторую неделю жили в Венеции, куда приехали с итальянских озер, где прожили месяца полтора, побывав и в Лугано[26], и в Белладжио[27], и на Isola-Bella[28]. Графиня все так же, как и в Люцерне, восторженно наслаждалась там природой. Здесь, в «столице Адриатики», присоединилось к этому восхищение искусством. Врожденное в ней чувство изящного никогда еще не сказывалось у нее с такою силой, не охватывало ее так цепко и так алчно. Она по целым часам с дрожавшими на ресницах слезами умиления простаивала пред мадоннами Gian[29] Bellini1 в церкви dél Redentore (Спасителя) и готова была каждый раз чуть не расцеловать жидкобородого капуцина, указывавшего ей на них костлявым, страшно грязным пальцем все с тою же своею заученною фразой: Sono i fiori della pittura veneziana (это цвет венецианской живописи); она «не хотела уходить» со внутреннего двора palazzo дожей и уверяла, что «велит принести себя сюда пред часом смертным, чтоб отдать Богу душу на ступенях Scala dei Giganti2, унося таким образом в небо последнее впечатление того прекраснейшего, что создано человеком на этой земле». Tony снисходительно только улыбалась «фантастическим бредням, fantaisies saugrenues3» своей приятельницы. Сама она, по ее выражению, «дозволяла возить себя смотреть то, что, говорят, непременно будто нужно видеть», прибавляя к этому с какою-то торжествующею презрительностью: «Я ровно ничего не понимаю в этой старой мазне, но что-нибудь надо же делать: буду ездить смотреть на эту „мазню“»… Она, в сущности, очень скучала в Венеции, но не решалась уезжать. В Биариц, во-первых, куда она по требованию моды ездила купаться два года сряду, было слишком рано, a во-вторых, сюда, как узнала она по газетам, должен был на днях приехать князь Иоанн, высокое лицо, с которым ей очень хотелось и было удобно познакомиться здесь (он должен был пробыть в Венеции несколько дней), где поневоле «каждый день будешь встречаться на площади Святого Марка», и которого к тому же Elly давно и хорошо знает, a следовательно, представит ей… «а там уже она знает, как повести дело»… И madame Sousaltzef, «от нечего делать покамест», принялась вместо купанья в шумных волнах океана ездить каждый день на Лидо погружаться в мирные струи адриатического побережья, куда возила с собою, по просьбе кузины, ее девятилетнего сына, которому такие же ванны предписаны были доктором. Их обыкновенно сопровождали на пароходе туда и обратно муж ее и офицер Вермичелла, ожидавшие, пока она и мальчик выйдут из воды, на широкой деревянной террасе кафе-ресторана, устроенного на сваях над самым морем наряду с купальнями, попивая сироп из сока тамаринда пополам с коньяком и обмениваясь веселыми речами на мифическом французском языке. Этим способом скучающая барышня нашла возможность убивать большую часть утра, из которого «без этого она не знала бы, что делать»… Тем временем графиня в сопровождении маркиза Каподимонте плавала в гондоле по всем каналам и каналеттам запустелого города, обозревая подробно каждую его достопримечательность, отыскивая в магазинах и лавчонках антиквариев всякое художественное старье, к которому разыгралась у нее теперь настоящая страсть. Маркиз, как это нередко случается встретить