Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

когда у людей было больше поэзии в сердце, весь мир действительно лежал бы у ног такой красавицы», и старалась доказать это всем молодым людям, 37-«jeunes gens à prendre» своего круга, которым беспрестанно ставила на вид, как «они глупы», не предлагая руки своей и сердца ее «splendide cousine»-37, как выражалась она, «jeunes gens à prendre» отвечали ей на это, смеясь, что кузина ее, без сомнения, хороша на диво, но что она уж «слишком умная и ученая»… У графини за этим опускались руки: ей было хорошо известно, каким пугалом представляются «ум» и «ученость», да еще у женщины, Боже мой! в золотой среде петербургского яхт-клуба… Так прошла целая зима, a в конце ее умерла почти внезапно старушка Лахницкая. За этою смертью Тоня Буйносова оставалась в Петербурге без крова, так как ни один из ее двоюродных братьев не предложил ей поселиться у него в доме. Предложила Елена Александровна. Но девушка не согласилась принять «положение приживалки» у этой мифической родственницы; «а другого, как ни верти», откровенно сказала она ей, «мы с тобою для меня не выкроим».

– Да, ты такая, – задумчиво заметила на это графиня, – для тебя все или ничего.

– A пока придет, – промолвила Тоня, кривя свои побелевшие от внутренней кипени губы, – отправляюсь в Москву на черствый хлеб моего маркиза-папаши.

– И неужели не вернешься более в Петербург?

Красавица глянула прямо в лицо спрашивавшей:

– Вернусь, когда буду хоть наполовину так же богата, как ты.

Она действительно уехала на другой день, и графиня с тех пор совершенно, как говорится, потеряла ее из виду. Друг другу они не писали… Так прошли целые четыре года.

И вот одним сияющим июньским днем, совершая свою обычную утреннюю прогулку в обществе попавшихся ей по дороге Троекуровых, отца и дочери, и недавно представленного ей итальянца, маркиза Каподимонте, увидела она шедшую по аллее навстречу им стройную, очевидно, новоприезжую в Люцерн даму в восхитительном туалете, в котором опытный глаз светской женщины тотчас же признал произведение великого Ворта. «Из Парижа, и непременно русская!» – сказала она себе, взглянула пристальнее…

– Tony! – вскрикнула она в изумлении.

– Я! – ответила та, спокойно улыбаясь и подходя к ней.

Графиня радостно схватила ее за обе руки, прижалась губами к ее щеке.

– Ты здесь… давно ли?.. Замужем… за кем? – вырывались у нее торопливо один за другим вопросы.

– Замужем, да! – коротко ответила дама.

И, оборачиваясь к Троекурову, который, приподняв учтиво шляпу, отходил от них с дочерю под руку:

– Le général ne me reconnaît pas, il paraît38? – проговорила она веско.

Он чуть-чуть сдвинул брови, но все так же учтиво приподнял шляпу еще раз:

– Узнаю теперь: госпожа Сусальцева, если не ошибаюсь? – ответил он на том же французском языке.

«Су-саль-цева, quel nom cocasse39!» – пронеслось в голове графини, между тем как молоденькая дочь Троекурова не то тревожно, не то с каким-то жадным любопытством – показалось Елене Александровине – вскидывала на «Тоню» свои лучистые глаза.

– Папа, тебе пора в ванну! – как бы вспомнила она чрез миг, увлекая отца вперед по аллее.

Молодые женщины остались одни.

– Ну рассказывай скорее про себя, рассказывай все, все! – торопливо заговорила графиня Драхенберг, подхватывая «кузину» под руку и усаживая ее рядом с собою на ближайшей скамейке.

Через четверть часа она знала о ней все в главных чертах, дополняя остальное своим фейерверочным воображением. «Tony богата, очень богата теперь… Конечно, au prix d’une mésalliance40». Ho графиня не видела в этом особенного неудобства. «Родовые предрассудки», говоря демократическим языком, никогда не пускали особенно глубоких корней в мировоззрение русского общества; да и в силу чего держались бы они?

У нас нова рожденьем знатность,

И чем новее, тем знатней41,

замечено недаром великим поэтом… A графиня Елена Александровна к тому же, столько же из противоречия «балтийскому феодализму» наскучившего ей мужа, сколько из личного убеждения 42-«qu’il faut être de son siècle», издавна почитала и заявляла себя женщиной «либеральною» и безусловною поклонницей новейших прогрессов… Она поэтому тотчас же рассудила, что Tony, выйдя замуж за этого «richissime négociant», поступила как умная женщина, «comme une personne d’esprit, qu’elle est»… что, конечно, довольно неприятно называться madame Sousaltzef и что особу с такою фамилией княгиня Андомская в Петербурге ни за что не допустит перейти за порог своей гостиной… «Mais on peut parfaitement se ficher de la princesse Andomcki après tout-42!» отважно возражала она себе тут же, «а если муж Тони сколько-нибудь приличен, то они со своими миллионами везде будут приняты… Ведь ездят же все к биржевикам Доконаки и Гинекену…»

– Ну вот, ты и добилась своего! – радостно говорила она «кузине». – Помнишь твои слова пред отъездом?.. Так и вышло: из «ничего» «все».

– Не совсем, – проговорила, чуть поморщившись, та и поспешно прибавила, – но главное сделано: я почти в седле (j’ai le pied dans l’étrier)…

Графиня, как бы поймав на лету недоговоренную ею мысль, громко рассмеялась:

– Да, говорят же ведь теперь, что надо только раз уметь выйти замуж, a там…

Появление мужа Тони прервало их разговор. Он произвел на графиню очень благоприятное впечатление. «Слишком плотен, но хорош лицом и одеваться умеет», – решила она по первому взгляду. Когда же на вопрос его жены по-английски, где он был, Сусальцев на том же языке – несколько уличным лондонским акцентом, 43-«avec un accent quelque, peu cockney», не могла не заметить она, – но совершенно свободно ответил, что ходил на почту справляться, не получено ли на их имя писем, poste restante, – светская барыня нашла, что он «совершенно приличен pour un mari»-43, и положила принять его под свое особое покровительство.

Она и чета Сусальцевых стали неразлучны с того дня, виделись с утра до вечера, совершали вместе прогулки по горам и озеру, устраивали пикники на высотах Аксенштайна[23]. К ним обыкновенно присоединялся маркиз Каподимонте, человек очень светский, «приятный», начитанный и умный, ухаживание которого за нашею графиней становилось с каждым днем все заметнее… Она со своей стороны как бы не замечала этого ухаживанья и старалась держаться с обожателем своим тех «товарищеских», чуть-чуть фамильярных приемов, которыми женщина дает чувствовать не нравящемуся ей мужчине, что он «ни на что более претендовать не должен». Она была в те дни в каком-то стихе брезгливости, при котором и салонный flirt и amour de tigre были ей равно противны. «Моя созерцательная жизнь (ma vie contemplative) вполне удовлетворяет меня, и я ничего другого не