Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Но помириться с новым положением своим он все-таки не мог: ему недоставало того легкомыслия или того добродушия, с каким славянский муж ужился бы с таким положением, находя в нем даже некоторую привлекательную сторону, и Отто Фердинандович считал нужным при всяком случае давать это чувствовать своей обидчице. Наливал ли он ей воды за столом, спускал ли ее с лошади в манеже, или принимал чашку чая из ее рук на вечере у ней en petit comité13, куда он каждый раз признавал для себя необходимым являться, его уныло вытянутое лицо говорило ей неизменно то же: «Ты видишь, мол, как я приличен, учтив и даже мил с тобою, но я все же уязвлен, и ты это понимай!»… Елена Александровна понимала действительно: вид «этого spectre de Banco14», которого, как уверяла она, изображал теперь ее обезоруженный «властелин», раздражал ее хуже зубной боли. Но это нисколько не располагало ее отдать себя снова под его ярмо. Она только старалась по возможности избегать всяких встреч и разговоров с ним, и свидание с глазу на глаз допускала лишь в тех неизбежных случаях, когда ему бывала необходима подпись ее под каким-либо документом по ее имениям, которыми он продолжал все так же полноправно и удачно управлять. Обитая под одним кровом, супруги наши были теперь так же чужды друг другу, так же разнились в образе жизни, как жители противоположных полушарий. Отто Фердинандович командовал полком в окрестностях столицы, где и проживал половину своего времени, вставал с зарей, весь день проводил на службе. Жена его подымалась с постели в два часа пополудни и ложилась в пять утра, принимала каждый день «между пятью и шестью», обедала, ездила по театрам, чаевала и ужинала в 15-«coterie intime» отчаяннейших «кокодеток», – их же царство настало в те дни, – говорила самым модно-циническим argot парижских бульваров, декольтировалась «avec un chien de tous les diables», по выражению толстенькой графини Ваханской, ближайшей ее приятельницы, и укладывала в лоск своим кокетством все сонмище военных и гражданских сановников, папильйонирующих в виде «отдыха» от великих трудов своих на благо отечества в известных гостиных петербургского большого света. «В сияющей лысине каждого из этих государственных старцев, – уверял какой-то mauvais plaisant, – вы можете видеть как в зеркале отражение неподражаемой chute d’épaules графини Драхенберг»… Сам граф Анисьев, занимавший теперь весьма видный пост и, несмотря на свои давно ушедшие за полвека годы, слывший у женщин за «homme irrésistible», предпринял правильную осаду сердца огненной красавицы – «la femme de feu»-15, – ее же не без ехидства прозвала так, по заглавию одного весьма скабрезного 16-романа Belot, все та же маленькая и толстенькая Lizzy Ваханская (носившая вследствие этого в свою очередь прозвание Boulotte), намекавшая этим якобы единственно на рыжеватость своей «meilleure amie». Но сердце это не сдалось графу Анисьеву, и прозвище, данное графине Драхенберг, могло действительно – весьма долгое время по крайней мере – относиться к единственно огненному цвету ее волос. При всей сущности ее жизни и распущенности речей, усвоенной ею в обществе приятельниц своих «кокодеток», в душе ее теплилась немалая доля идеализма своего рода, смутного искания чего-то «интереснее» того, что «в области чувства» могла она ожидать от петербургских свитских генералов и статских карьеристов… Дав им наглядеться бывало вволю целый вечер на свои блистательные плечи, наслушавшись их казенных любезностей и острот, понадерганных из «Figaro» и всяких французских книжек, поставляющих готовые mots российским «козёрам»-16, она садилась в карету глубоко утомленная и с нервной зевотой гадливо говорила себе, укутываясь в пушистый белый мех своей ротонды: «Они еще скучнее со своим обольщениями, чем мой муж со своею добродетелью».

Так прошло несколько лет. Mo то, что французы насмешливо называют «психологическим моментом» в жизни женщины, не минуло наконец и ее. За год пред тем как встречаемся мы с нею в Венеции, она в Крейцнахе, куда ездила лечить ребенка своего от золотухи, встретилась с человеком, пред которым разлетелась в прах вся ее нерушимая до той минуты внешняя безупречность. Это был некий венгерец, граф Шегедин, музыкант, поэт и путешественник. Лет он был уже не совсем молодых, прихрамывал притом на правую ногу, как лорд Байрон, но его полуцыганская, полуразбойничья наружность носила отпечаток такой силы, в черных, как ночь, глазах горела такая неотразимая воля соблазна, что «женщина, – говорили про него бывалые барыни, – которую он удостаивал своим вниманием, должна была или беспрекословно сдаться ему тотчас, или бежать от него скорее в какой-либо неведомый еще людям уголок земли (так как все ведомые исхождены-де им были вдоль и поперек), где бы не имел он возможности преследовать ее…» Репутацию имел незавидную: он, по ходившим о нем слухам, проиграл и прожил на своем веку два или три огромные наследства, был два раза женат, каждый раз на богатых красавицах, и каждый раз красавицы эти умирали спустя год после брака, неизвестно как и отчего, в какой-нибудь отдаленной стране, куда влекла их мужа страсть к приключениям или наживе, и откуда вести едва доходили до Европы. Уверяли, что он когда-то служил в английской армии в Индии, покушался произвести возмущение между сипаями, был в этом уличен, судим и приговорен к смерти, но спасся каким-то чудесным образом при помощи жены какого-то раджи, очутился затем на одном из островов Малайского архипелага, населенном дикими, провозгласившими его якобы царем над ними… Все это, конечно, сильно отзывалось сказкой; верно было то, что он принадлежал действительно к одному из древнейших родов Венгрии, но не владел там, ниже в какой иной земле, никаким недвижимым имуществом, что значительных капиталов за ним тоже никто не знал, что не мешало ему проживать тысяч пятьдесят гульденов в год, и что его же одноземцы называли его «средневековым condottiere17, странною игрой судьбы перенесенным целиком в XIX век»… Дурная слава графа Шегедина, как это неизбежно бывает в подобных случаях, послужила ему на пользу в глазах Елены Александровны еще более, может быть, чем его музыка, французские стихи и звеняще-проницающий голос. Он с этим своим темным прошедшим, напоминавшим легенду о Рауле Синей-Бороде, с загадочными условиями настоящего своего существования, со своею наружностью «кондотьера», так мало походил на «прилизанные», шаблонные, «до гадости один другого повторяющие» типы дешевых невских ловеласов!

Он не ухаживал за нею, не расточал слов, но она была околдована с первой минуты… Он овладел ею нежданно, внезапно, – она сама потом не в силах была объяснить себе как… Он сидел однажды у