Рождественская шкатулка. Рассказы зарубежных классиков - Сельма Лагерлеф

Он стоял среди улицы и протягивал к ней руки:

– Анна!..

– Нет… нет… нет… – жёстко ответила она. – Мне нечего больше дать твоему Богу. Он отнял у меня молодость и радость… моё здоровье отнял и твоё… и наше счастье… Иди… иди, куда тебе угодно. Я останусь со своими детьми.

Она вошла в дом и захлопнула за собой дверь. Священник простоял с минуту, простирая руки, потом побежал по улицам без шляпы и без верхнего платья и исчез в ночной тьме.

* * *

Теперь остаётся только рассказать, как кончилась эта рождественская ночь. А кончилась она так, что из всех тех, кто её пережил, ни у кого не могла она изгладиться из памяти.

Многие лежали дома в постели и спали и ничего не знали об этом. Зато многие другие проходили всю ночь, ища человека, которого никто не знал.

Ибо не только те, о которых здесь рассказано, видели его; их было много, много больше. И всем им казалось, что они не успокоятся, пока ещё раз не увидят его, ибо все они знали про себя, что не такими они были, какими должны бы быть.

Поэтому и епископ, и священник, и женщина, обвинявшие незнакомца, все они бегали по улицам, смешавшись со множеством других. В толпе был также и пропойца с своей Катериной, которая крепко держала его за руку и не захотела останавливаться, пока не поблагодарит того, кто заставил опомниться её мужа. И купец был там, и полицейский. И что всего удивительней: никто из них не чувствовал усталости, ни молодые, ни старые. Ибо они знали, что всё, чего они домогались доныне, ничто в сравнении с этим, и что если они достигнут того, к чему теперь стремятся, их жизнь будет богаче, чем прежде, и смерть они встретят без страха.

И не было теперь между ними различий, так что епископ и пропойца свидетельствовали друг перед другом о том, что слышали и видели. Епископ так говорил, что пропойца слушал его, а слова пропойцы казались высокоучёному князю церкви мудростью. Они все понимали друг друга, как никогда до сих пор, потому что каждый из них забыл о своём уме и для всех только одно лишь было нужно.

Им всем представлялось, будто они бродят по незнакомым местам. Они не узнавали своего города и своих домов, где занимались своим делом и жили своей жизнью до этой ночи. Они не узнавали друг друга, так что всякая приязнь и всякая вражда, существовавшая раньше между ними, теперь умерла и была позабыта. И тем не менее все они друг друга знали и доверчиво делились своими чувствами, потому что все были проникнуты одной и той же надеждой.

Всякий раз, как подходил кто-нибудь новый, они спрашивали, не видал ли он незнакомца, и затем шествие, всё разрастаясь, двигалось дальше, торжественное и безмолвное. И тот, кто к нему присоединялся, забывал о всех своих прочих делах и становился участником тайного ужаса и тайной радости, наполнявших других.

На исходе ночи толпа остановилась на самой большой площади города, и вот тут случилось, что колокола всех церквей начали звонить.

Все в процессии стали слушать, но никто не мог объяснить себе, какая связь между шествием и звоном и по чьему повелению звонят колокола.

И тогда как в обычное время каждый из них внимал призыву лишь своей собственной церкви, в эту святую рождественскую ночь им показалось, что каждый колокол несёт им всем одну общую весть. Лютеране и католики, евреи, баптисты и ирвингиане, и те, что молились в тайниках души, – все те, что преклоняли колено, потому что знали, что не могут стоять, – они не помнили в эту минуту, что побудило каждого из них построить свой отдельный храм, а чувствовали себя одной великой общиной и склоняли головы и внимали колокольному звону.

И пока они так стояли, и площадь была полна народу, и было темно, так что они едва различали лица друг друга, и никто не говорил, и все внимали звону, – внезапно раздался мощный голос:

– Он был среди нас!

Они стали оглядываться друг на друга, и никто не знал, откуда истёк этот голос.

Но когда он прозвучал, какой-то удивительный восторг объял всё это множество людей.

Многие упали на колени и плакали; многие стояли, выпрямившись во весь рост, с сияющими глазами. Некоторые громко молились; иные пели; иные закрывали лицо руками. Но все они были такими, какими не были ещё никогда.

Простояв некоторое время на площади, они разошлись по своим домам и не могли заснуть.

Чарльз Диккенс

Рождественская песнь в прозе

Строфа I

Дух Марли

Начнём с того, что Марли умер. В этом нет ни малейшего сомнения. Акт о его погребении был подписан пастором, причетником, гробовщиком и распорядителем похорон. Сам Скрудж подписал этот акт. А имя Скруджа служило ручательством на бирже за всё, к чему бы он ни приложил руку…

Итак, старик Марли был мёртв, как дверной гвоздь.

Заметьте – я не хочу сказать, будто я самолично убедился, что есть нечто особенно мёртвое в дверном гвозде. Я-то склонен считать самой мёртвой вещью из всех железных изделий скорее гробовой гвоздь. Но в сравнениях – мудрость отцов наших, и ради спокойствия отечества не подобает мне недостойными руками касаться их.

Позвольте же поэтому ещё настойчивее повторить, что Марли был мёртв именно как дверной гвоздь.

Знал ли Скрудж об этом? Разумеется, знал. Да и могло ли быть иначе? Скрудж и Марли были компаньонами в продолжение, я не знаю, скольких лет. Скрудж был его единственным душеприказчиком, единственным распорядителем, единственным преемником, единственным наследником, единственным другом, единственным поминальщиком, и, однако, Скрудж был вовсе не так ужасно поражён этим печальным событием, чтобы не остаться даже в самый день похорон истым дельцом и не ознаменовать его одной, несомненно, хорошей сделкой.

Но упоминание о похоронах Марли заставляет меня вернуться к тому, с чего я начал. Нет ни малейшего сомнения, что Марли умер. И этого никак нельзя забывать, иначе не будет ничего удивительного в истории, которую я намереваюсь рассказать. Ведь если бы мы не были твёрдо убеждены в том, что отец Гамлета умер до начала представления, то и его скитания по ночам, при восточном ветре, вдоль стен его же собственного замка были бы ничуть не замечательнее поступка