Рождественская шкатулка. Рассказы зарубежных классиков - Сельма Лагерлеф

Но по мере того, как толпа шла по улице, она так разрослась, что ничего подобного никто не мог и припомнить.

Во главе шёл незнакомец, такой спокойный, как будто он был предводителем, а немного позади полицейский. И спереди, и сзади, и с боков двигалось несметное множество людей, плечо с плечом шедших друг возле друга.

Все, кто только встречался с этой процессией, тотчас же шли за ней. Все спрашивали и получали в ответ, что это ведут в участок рождественского вора. Никто не мог себе сказать, почему он идёт с этим шествием: ведь дома ждал каждого рождественский ужин, а воров в городе по нескольку ловили каждый день.

Никто не кричал, никто не говорил громко. Не слышно было никаких звуков, кроме гула многотысячных шагов по каменной мостовой. Глаза всех были устремлены на человека, которого никто не знал, и маленьких детей поднимали вверх, чтоб они могли его видеть.

И когда эта странная процессия проходила по городу, в душе каждого без исключения участника шевелилось смутное воспоминание, что когда-то он уже видел это.

Или читал… или слышал и верил… когда-то… давным-давно.

Но никто не мог сказать, что же это, собственно, было.

Когда они пришли к участку, толпа успела так разрастись, что все высшие и низшие полицейские чины схватили свои дубинки и опрометью бросились на улицу, думая, что город горит или ж взбунтовался. И безмолвные остановились они перед тем, что увидели.

Начальник, которого никто не знал, беспрепятственно прошёл среди них в ворота. Там он обернулся и окинул взором всё это множество людей. И такое было у него лицо, что все головы наклонились вперёд, чтоб внимать словам, исходящим из его уст.

Но пока он стоял так, громкий крик раздался внезапно на улице.

Снова раздался он, и затем ещё третий раз, но уже ближе, и сильное движение сделалось заметно в толпе.

С трудом протискивалась какая-то женщина сквозь передние ряды, и, когда ей удалось проложить себе дорогу, она с прямой и гордой осанкой остановилась на мгновение перед незнакомцем и вперила в него безумные глаза. Все видели, как порвало в клочья её дорогое платье и как разметались по ветру её волосы.

Затем она высоко воздела руки и с диким воплем бросилась ниц перед ним:

–– Он невиновен… это я украла и обвинила его!

В толпе раздался тысячеголосый крик, и все стали тесниться вперёд, чтоб увидеть женщину, которую многие знали.

Но незнакомец поднял её и сказал:

–– Дайте ей уйти в мире… ради меня.

И он пошёл вниз по улице.

Но полицейский обнажил голову, и все расступились и стояли, не отрывая от него взоров, пока он не исчез.

* * *

В тот рождественский сочельник, о котором мы рассказываем, жизнь постепенно затихла на улицах и замерла.

Все лавки были заперты, и где прежде было светло, как днём, там мерцали лишь тусклые фонари. Кругом, во всех домах свет лился в окна от зажжённых ёлок. В некоторых были спущены шторы, и видны были лишь тени тех, что ходили вокруг ёлки и пели. Но тень показывала, как сверкает ёлка. В других же можно было видеть всё в полном блеске.

Если кто останавливался и прислушивался, то навстречу ему звучали изнутри рождественские песнопения. Можно было различить голос отца, густой и низкий, и голос матери, в котором чувствовалась усталость, потому что в будние вечера она стольких детей убаюкивала своей песней. А детские голоса были так звонки в своём рождественском ликовании!

Но немного оставалось теперь людей на улице, когда были дома все те, у которых был свой очаг.

И по мере того, как проходил вечер, пение замолкало и свечи догорали. Потом в домах сделалось тихо. Маленькие дети спали с раскрасневшимися щёчками, и им снились блаженные рождественские сны. Старшие сидели в торжественном молчании, радостные и утомлённые. На улице городовой держал свой одинокий караул и с нетерпением ждал смены.

В это время человек, которого никто не знал, пришёл на подъезд красивого и роскошного дома.

Он остановился в первом этаже и позвонил у двери. Вышел лакей, и незнакомец сказал ему, что желает говорить с епископом.

Лакей посмотрел на его бедную одежду, вынул из кармана грош и подал ему. Потом он запер дверь и заложил предохранительную цепь. Но незнакомец позвонил вторично, и когда лакей вышел к нему, он снова сказал, что желает говорить с епископом.

Тогда вышла епископша; она шла медленно, потому что была очень грузная, и ноги у неё болели.

Она кроткими глазами взглянула на незнакомца и спросила, неужели это так необходимо. Ведь сегодня канун Рождества. Епископ так утомился, а завтра он должен произносить проповедь в соборе. Затем она дала ему крону и пожелала ему радостно встретить праздник.

Но незнакомец стоял на своём, и тогда его впустили в кабинет епископа.

Он остановился в дверях со шляпой в руке.

На столе стояла лампа под шёлковым абажуром, и во всех углах комнаты было темно. Окна были завешены тяжёлыми гардинами; со всех стен блестели золотые заголовки на сотнях и сотнях книжных корешков.

У стола сидел епископ в покойном кресле, и на коленях у него лежала одна из книг величайшего поэта его страны. Он был в великолепном халате, с бархатной ермолкой на голове и в новых сафьяновых туфлях.

Но он не читал. Очки его были подняты на лоб, а руки сложены на животе. Епископ спал.

Вдруг он проснулся и привскочил в кресле. Он устремил неподвижный взгляд на незнакомца, спустил очки на нос и снова стал неподвижно смотреть. Потом он со вздохом встал и направился к нему.

– Что вам нужно? – спросил он.

Незнакомец, продолжая стоять у двери, сказал:

– Я беден.

Епископ вынул кошелек и стал в нём искать. В комнате царила тишина, и слышно было, как звенели деньги. Он отыскал монету в две кроны и подал её незнакомцу.

– Идите теперь домой и хорошенько отпразднуйте сочельник, – сказал он, устало зевая. – Да не забудьте воздать благодарение Богу, источнику всяких благ.

Незнакомец стоял с двумя кронами в руке, ничего не говоря и как будто и не собираясь уходить.

– Прощайте, – сказал епископ. – Мне надо теперь подумать о своей проповеди.

Сказав это, он пошёл обратно к креслу.

Но в тот же миг ему показалось, что кто-то дотронулся до него. Он вздрогнул и испуганно обернулся.

Незнакомец стоял посреди комнаты, и епископу почудилось, будто