Рождественская шкатулка. Рассказы зарубежных классиков - Сельма Лагерлеф

– Знаете, ребята, когда мы вот так около стола сидим или на машине стоим, или даже – как бедный Герниг наш нынче – на экзамене мучаемся, мысли наши тихо, ровно, «по правилам» – выходят из наших толстых черепов, всегда успеешь оглянуться, «доброго пути» кому-нибудь пожелать… Господа инженеры говорят же, что мы, машинисты, туже других людей соображаем, – вся, мол, быстрота перешла от нас в наши паровозы… Но, господа, в ту секунду, которая пронеслась между ударом буфера в спину и моим падением на землю, – я передумал столько, сколько, бывало, не успевал передумать между Пасхой и Троицей.

Прежде всего своих вспомнил, – светлую комнатку дома и всех, и всё, что в ней было; вспомнил и колокольный звон, и церковную службу под Новый год… Ну, будет об этом, вспомнил и младшего составителя, лежавшего на снегу, под плащом, – и вдруг стал спокойно рассуждать и разбирать сбивший меня с ног поезд, точно я распоряжался его манёврами.

Зачем он пошёл по неверному пути, по тому, по которому я шёл, по входному пути? – И мне сразу стало ясно, чего я не сообразил раньше, копаясь в своих чувствах. Я ведь ещё утром заметил, что выходной путь был весь занесён снегом, – поэтому, понятно, им пришлось идти по неправильному входному пути.

Я вспомнил потом ясно, как стоял этот поезд давеча на запасном пути – в нём не могло быть больше 20–22 товарных осей, – все наши вагоны – этих нечего бояться: они высоко стоят над полотном, а я лежал в растяжку, прижавшись к земле.

Но паровоз – зольник паровоза!.. Я знал три дежурных паровоза нашей станции как свой карман.

Что «Виттекинд» пройдёт надо мною свободно, даже если бы я был толще, чем тогда, – это я знал; «Герман» тоже мог меня пощадить, – если у него в котле и тендере немного воды и угля и если балласт дороги, где я лежал, не слишком высоко насыпан щебнем. Но если это «Сириус», один из новых низких гигантов, – тогда я пропал! Ничего бы ещё, если бы просто, сразу убитый человек, а то медленно раздавленный, на клочки разорванный человек… Который же из этих паровозов теперь надвигался на меня?

Всё это я, в сущности, рассчитал и сообразил, пока падал, – когда же я упал – кончились всякие расчёты. Я только инстинктивно вытянулся, прижался к пути и сдерживал дыхание, стараясь сделаться как можно тоньше – точно хорёк, желающий вылезти из западни, – и считая проходящие надо мною оси. Каждый резкий «тик-так» колёс отчётливо выговаривал: «сквер-на-я-смерть, сквер-на-я-смерть»!

Вдруг меня схватывает что-то тяжёлое, – оно проходит, звякая и гремя по моей спине, холодное железо задевает шею, – это висит запасная цепь. Но вот оно приближается, – земля надо мною начинает дрожать всё сильнее и сильнее, – я вижу искоса, хоть и зажал голову в сточную канавку между шпалами, как снег, рельсы и тени бегущих колёс всё ярче и ярче освещаются багровым светом – это светит огонь топки сквозь открытое поддувало…

Обнажённой голове и шее уже становится жарко. Шпалы вдавились в землю, рельс застонал и согнулся, земля сильно дрогнула подо мною, вот – пришло – Боже милосердый! – тут меня вдруг схватило за спину, рвануло вперёд… что-то с треском разорвалось… «раз-раз» с громом и звоном прокатился надо мною паровоз. Только земля всё ещё дрожала…

С чистого неба на меня опять падал мягкий, холодный снег… Как я опять очутился на ногах – я не знаю. Я стоял и смотрел вслед красным фонарям уходившего в закругление поезда, – они казались мне глазами самой смерти.

Я тогда ощупал себя – что такое сорвала с моего тела машина?! – и что же?! – не доставало только двух пуговиц у моего фирменного пальто.

Я дошёл до ближайшего стрелочника, взял у него фонарь и стал искать в снегу пуговицы…

Только когда я сидел уже в своей тёплой комнате и то лишнего сахару, то лишнего рому подбавлял в чашку с пуншем, а жена с удивлением и беспокойством спросила меня: «что с тобою нынче? ты весь дрожишь и ничего не говоришь» – только тогда я опомнился наконец… Я показал Луизе пуговицы и рассказал ей всё, как было. «Видишь, жена, всего на эту пуговицу был я нынче от смерти!»

– Вот эти самые пуговицы, – я их всегда ношу с собою и буду носить, пока, наконец, смерть и в самом деле не придёт за мною.

Старый машинист расстегнул сюртук и вынул две металлические пуговицы с гербом, – он их носил на шнурке, на шее.

– Теперь вы знаете, почему я пожалел бедного русака, попавшего в зольник. Слушайте, однако, бьёт полночь…

– С Новым годом! С Новым годом! Дай Бог вам счастья и удачи ещё на сотни тысяч паровозовёрст!

Карл Эвальд

Рождество

Был рождественский сочельник в большом городе.

В современном городе… в столице с зубцами и башнями.

Вокруг города, примыкая к самым полям, лежали громадные предместья, где всё было бедно, грязно и безобразно.

Там чёрные фабричные трубы заволакивали своим дымом солнце на небе, и, когда раздавался паровой свисток, мужчины, женщины и дети целым муравейником высыпали на работу или на отдых. Где ютилась самая беднота, там процветали кабаки и трактиры, и отовсюду нёсся запах пива и пота.

Но в самом городе были красивые площади со статуями королей и граждан, были широкие улицы, по асфальту которых бесшумно катились кареты, и двигался поток человеческой толпы, и узкие переулки, где было темно и гадко, куда никто не шёл иначе как по делу, и мало кто шёл за хорошим делом.

Там были огромные дома с сотнями окон, блестящие магазины со всем, о чём только может мечтать человеческое вожделение, театр и variétés.

И двадцать церковных башен высились в этом городе, и колокола на них звонили и утром, и вечером. Ибо много грешили люди в этом городе, много каялись и много молились.

Но в тот рождественский сочельник, о котором идёт речь, облака спустились так низко и были такие тяжёлые и чёрные, что солнце лишь с трудом могло напомнить людям о своём присутствии на небе.

И как только оно зашло, главные улицы города засверкали огнями из многих тысяч оконных рам. Во всех домах было светло, как среди белого дня, и только в некоторых отдельных местах царила ночная тьма. И человеческий поток уносился в эти тёмные места и