Рождественская шкатулка. Рассказы зарубежных классиков - Сельма Лагерлеф

Меня мороз по коже хватил, так было скверно на душе, что и сказать нельзя. Жестокая вьюга была, когда я выехал на паровозе. Воздух был полон снега и мёрзлого пара; когда вихри охватывали машину, трубы не было видно. Кое-где мерцали красные, белые и зелёные точки сигнальных фонарей; сигналы рожков стрелочников и свистков составителей до того заглушались шумом вагонов, рёвом бури, стоном телеграфных проволок и свистками паровозов, что разобрать ничего нельзя было из криков и команды составителей поездов.

В то же время три паровоза таскали по всем направлениям около двухсот вагонов – они вырастали на мгновение громадными призраками из тумана и снежной метели и снова исчезали в темноте. Мелкий снег заглушал шум колес; не видно было и не слышно, как подходили и проходили тяжёлые поезда.

Бедные стрелочники и сцепщики по колено в снегу, мокрые до костей, ползали и прыгали во все стороны под бегущими вагонами.

Вы ведь знаете, какую картину представляет сортировочная станция в зимнюю ночь! – Один Бог уже устраивает в такие ночи так, чтобы не все мы были разбиты и раздавлены в сплошную кашу.

Итак, скверная была ночка… Да и праздничный пунш точно заранее забрался в голову нашего брата: сортировка шла с такой быстротой, точно сам дьявол распоряжался манёврами.

Вагоны летали туда и сюда, так что огни фонарей мелькали как молния; только и слышен был всюду лязг цепей и грохот сталкивающихся буферов – люди ползали под вагонами и бегали между поездами, точно колёса были сдобными лепешками, а буфера – пуховые подушки.

Больше всех суетился маленький помощник составителя. Я хоть не очень его любил, признаться, но не мог не удивляться его ловкости, он был положительно везде – всюду видал я его сигнальный фонарь, он им махал и вверх, и вниз, и кругом, и вправо, и влево, – даже рев бури не заглушал его высокий, звонкий голос.

Я не выдержал, наконец, когда он под моим носом проскользнул между двумя сшибающимися буферами, – и крикнул ему, чтоб он не рисковал так невозможно своей головой в такую ужасную ночь; – того и гляди, в этой темноте поезд мог с рельсов сойти.

– Заботьтесь о своём деле, Цимерман, а не о моей голове! – закричал он мне насмешливо в ответ. – Мы должны кончить сортировку к полуночи. Вперёд! – И снова исчез в тумане.

– А чёрт бы тебя побрал! – крикнул я ему вслед в сердцах. И не забуду я этого слова до конца жизни, – при смерти и то раскаиваться буду…

Тут старик смолк, провёл рукою по лбу и отпил глоток пуншу, прежде чем продолжать рассказ.

– Я слышал его голос ещё раз: он скомандовал «вперёд» моему товарищу на другом паровозе – звякнули упряжные цепи и потом странный звук… глухой крик и затем уж только звон и стук сшибающихся буферов… Меня дрожь пробрала… Но тут мне дали сигнал, – думать было некогда… Вперёд! вперёд!..

В несколько минут я уже был далеко от этого места на другом конце станции.

Но с той минуты я, как во сне, продолжал работу. Через полчаса мы уже кончали сортировку, и я снова въехал в паровозное здание. Ко мне подошёл начальник.

– Вы уже знаете, Цимерман? Торк, младший составитель, убит нынче на манёврах – раздавлен между буферами.

Я не расспрашивал – у меня было скверно на душе. Не знаю уже, как я убрал паровоз и очутился на дороге домой. Проходя мимо платформы, я увидел там кучку людей с фонарями – что-то чёрное, покрытое плащом, лежало на снегу. Мне нечего было узнавать – я так и задрожал и готов был Бог знает что дать, чтобы взять назад свои слова, я его полчаса тому назад к чёрту послал! Я старался выбить из головы эту мысль… всё же не со злобы сказал, а так, сгоряча выругался, как между нами часто водилось.

Ну, наконец, мне удалось представить себе мою уютную комнатку дома, Луизу, сынишку, тёплый камин и шипящий котелок на огне… стол с бутылкой рому, сахарницей и лимоном – светлая картина понемногу рассеяла мои тяжёлые мысли, – мне легче стало.

Вы поверите, что со всеми этими думами в голове я не много обращал внимания на ветер, непогоду и дорогу. Я заметил только, что буря ревела по-прежнему, когда я вошёл в выемку у старой маслобойни, – в ясную погоду оттуда уже видны были бы огоньки моего дома.

Я шёл по правому пути в вырезке, так как рельсы тут были чище от снега, и с правой стороны всё же скорее увидишь дом. Я шёл совершенно спокойно. Так как вы знаете, когда идёшь от станции, то правый путь – входной, и я знал, что поезд не мог мне попасться иначе как навстречу, и я бы его тогда сейчас же заметил. К тому же в эту ночь никакого поезда и нельзя было ожидать.

Я только что подходил к середине вырезки, где, как вам известно, крутое закругление, в котором, при такой темноте, и на пять сажен вперёд не видишь, – как вдруг я услыхал за собой свисток паровоза и лёгкий стук колёс медленно приближающегося поезда.

Я понял также, что поезд идёт хвостом вперёд, так как удары поршней машины слышались гораздо дальше стука колёс.

Я подумал: «Ага, – это дополнительный поезд, осей в двадцать, который стоял там, на запасном пути, они его двигают на товарную станцию».

Всё это как-то смутно, машинально прошло у меня в голове, как это часто бывает у нас, служащих, особенно когда и сердце, и голова заняты совсем другими мыслями.

Я говорю смутно, – мне ведь не было дела до этого поезда, – он же должен был пройти мимо меня по другому пути.

Когда же, наконец, я отчётливо услышал за собою «тик-так» катящихся по мёрзлым рельсам колёс, услышал так же ясно, как звякала, качаясь, упряжная цепь переднего товарного вагона, и увидал на снегу красный отблеск фонаря, – я повернул голову немного набок, чтобы крикнуть: «С Новым годом!» поездным ребятам.

Но на соседнем пути не было поезда, и в ту же минуту я получил страшный толчок в спину. Искры посыпались из глаз, когда я полетел на мёрзлую землю, и «раз-раз, раз-раз» покатились над моей головой вагоны поезда.

Старый машинист снова замолчал. В комнате царила мёртвая тишина; нагнувшись над столом, неподвижно, с открытыми широко глазами, окружали старого рассказчика молодые энергичные лица.