Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг

говорил собеседник, и распевали ирландские и голландские песни. Так продолжалось до тех пор, пока маленький голландец окончательно не пропитался туземным джином, так что его, икающего, гикающего и орущего в о всю глотку нижнеголландскую любовную песенку, поволокли в постель.

Итак, джентльмены, моего деда проводили в «отведенную ему для постоя квартиру», для чего пришлось подняться по широкой лестнице из тесаных бревен и миновать длинные нелепые коридоры, увешанные потемневшими от времени картинами с изображенными на них рыбами, плодами, дичью, сельскими праздниками, чудовищной величины кухнями и дородными бургомистрами – словом, того рода живописью, которую вы можете увидеть в старинных фламандских гостиницах, а потом он добрался, наконец, до своей комнаты. То была комната доброго старого времени, заставленная всяческим хламом. Она оказалась чем-то вроде госпиталя для тяжко больной и престарелой мебели, куда отправляли всякую разбитую и ненужную рухлядь, чтобы подвергнуть ее лечению или забыть. Вернее, это собрание можно было принять за конгресс обветшавшего, но благонамеренного движимого имущества, конгресс, на котором каждая разновидность и страна имели своих представителей. Вы не нашли бы тут двух одинаковых стульев. Тут были высокие спинки и низкие спинки, кожаные сиденья и вышитые шерстью сиденья, соломенные сиденья и «никакие» сиденья; тут же разбитые мраморные столы с причудливыми резными ножками-лапами, в когтях которых были наготове шары, как если бы они собирались сыграть партию в кегли.

Дедушка, войдя в комнату, отвесил глубокий поклон этому разнокалиберному собранию, разделся и поставил свечу на камин, извинившись при этом перед щипцами, которые в одном из уголков очага любезничали, казалось, с совком для золы и нашептывали ему на ухо всякие нежные пустяки.

Остальные постояльцы к этому времени успели уже погрузиться в глубокий и крепкий сон, ибо мингеры, с вашего разрешения, отменные сони. Служанки, позевывая, разошлись одна за другою по своим чердакам, и в эту ночь не было в гостинице ни одной женской головки, которая опустилась бы на подушку без того, чтобы не отдаться грезам о храбром драгуне.

Дедушка улегся в постель и натянул на себя одну из тех гигантских перин, которыми душат людей в Голландии. Так он лежал между пуховиками и разогревался, напоминая собой анчоус между двумя намазанными маслом гренками. Он и без того принадлежал к числу людей, которым из-за комплекции всегда жарко, а голландское «удушение» сыграло с ним дьявольскую шутку. И вот, спустя некоторое время, ему стало казаться, что на нем пляшет целый легион чертенят и что кровь его пылает как в лихорадке.

Он продолжал, однако, спокойно и смирно лежать, пока не замолк весь дом; не слышалось ничего, кроме храпа мингеров, доносившегося с различных сторон, храпа, который перекликался в самых разнообразных тонах и каденциях, словно кваканье лягушек в болоте. Впрочем, чем большее спокойствие воцарялось в доме, тем беспокойнее становился мой дед. Ему делалось все жарче и жарче и, наконец, стало невмоготу.

– А, может быть, служанка чрезмерно согрела постель? – спросил любопытный джентльмен, возобновляя допросы.

– Я скорее склонен думать обратное, – ответил ирландец, – но как бы то ни было, постель сделалась чрезмерно жаркой для моего деда.

– Честное слово, терпеть дольше я не могу, – сказал он. Произнеся эти слова, он выпрыгнул из постели и пошел бродить по дому.

– А зачем? – снова спросил любознательный джентльмен.

– Как зачем? Чтобы остынуть, конечно, или, быть может, чтобы найти более удобное ложе… или… но, в конце концов, какое нам дело, зачем он пошел бродить по дому – он никогда этого не объяснял, и нечего тратить время на праздные предположения.

Итак, дед некоторое время отсутствовал; возвращаясь к себе в комнату, он, уже у самой двери, услышал какой-то непонятный и странный шум. Он остановился и прислушался. Казалось, что некто, невзирая на астму, пытается петь, чего бы это ни стоило. Ему вспомнились толки о том, что комнату посещает нечистая сила, но он не верил в сверхъестественное и поэтому, тихонько приоткрыв дверь, заглянул внутрь.

Вы только подумайте, джентльмены: там происходила возня, способная поразить самого св. Антония! При свете пламени, пылавшего в очаге, он увидел человека со сморщенным бледным лицом. Этот человек был одет в долгополый халат из фланели, его голову венчал высокий белый колпак с кисточкой. Он сидел у огня и держал под мышкою мехи, напоминающие мехи волынки, из которых он извлекал астмическую музыку, обеспокоившую моего деда. Играя, он кривлялся, дергался, лицо его искажалось тысячей самых необыкновенных гримас, он покачивал головой и потряхивал колпаком с кисточкой.

Дед счел это весьма странным, в высшей степени наглым, и уже хотел спросить незваного гостя, по какому праву он в чужой комнате играет на своем духовом инструменте, как вдруг явилась другая причина для изумления. В противоположной стороне комнаты внезапно сорвался с места кожаный стул с высокою спинкой – колченогий, разудалый, обитый рядами медных гвоздей: сначала он выбросил вперед свою ножку, изображавшую лапу с когтями, затем изогнутую ручку и наконец, сделав коленце, грациозно скользнул к легкому стулу, крытому потускневшей парчой и с дырою вместо сиденья, чтобы галантно повести его в призрачном менуэте.

Музыкант играл, все яростнее и яростнее мотая головой и колпаком, как безумный. Постепенно танцевальная мания захватила другие предметы. Старинные долговязые кресла кружились парами в контрдансе; трехногий стул отплясывал матросскую пляску, хотя, говоря по правде, ему чертовски мешало изобилие ног; дело дошло до того, что пылкие и влюбленные щипцы, обняв совок вокруг талии, закружились с ним в вихре немецкого вальса. Короче говоря, все движимое имущество пришло в движение; все делали пируэты: руки накрест, руки направо, руки налево и черт его знает как! Все, все, кроме большой шифоньерки, которая у себя в углу, точно почтенная старая дама, все приседала и приседала, в точности следуя ритму музыки, то ли потому, что была слишком тучна, чтобы пуститься в пляс вместе со всеми, то ли за недостатком партнера.

Дед решил, что последнее и является истинною причиною, и, будучи любезен (как настоящий ирландец, вечно влюбленный в прекрасную половину рода человеческого и к тому же всегда готовый пошутить и позабавиться), пустился вприпрыжку по комнате, крикнув музыканту, чтобы тот валял «Пэдди ОʼРеферти»; вприпрыжку подскочил к шифоньерке, схватил ее за ручки, чтобы вывести в круг, как вдруг трах, тарарах… и все прекратилось. Кресла, столы, щипцы и совок в мгновение ока очутились на своих прежних местах, музыкант исчез в дымоходе, позабыв впопыхах свои мехи. Очнувшись, дед обнаружил, что он на полу; он лежал перед поваленной на пол шифоньеркой, у которой были оторваны ручки, а ручки