Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

половина к осени из нас, горемычных… Мы в бараке потом еще с одной вдовой жили в комнате, у той трое выживших ребятишек… В колхозе работали имени как его… Бляхера, генерала… его потом тоже расстреляли, говорят, вроде за шпионаж… Работали как прóклятые, все дети работали, и я работала, учиться мало пришлось… А уж учеба!.. На газетах писали сажей, разведенной в воде… Голодали постоянно… приходилось воровать… воровали все… есть-то хочется. Закон «о колосках» вышел. Горсть зерна в карман насыпал – всё, враг народа. Кого поймают – в тюрьму. А то и расстреляют… Теперь удивляюсь – как это мы так жили? А жили… хотели жить и жили. Песни пели… Идем в гости – на столе чай, капуста и сахар – роскошь необыкновенная. Так мы капусту едим, чай пьем, а сахар не трогаем. Смотрим только. А как? Рука не подымалась кусочек сахара взять, неудобно… Мать за полведра картошки пять лет просидела по уголовной. Вернулась – в татуировках… Папиросы курила, ну и выпить потом, конечно…

Исповедь матери Галина слушала в пол-уха. Она все же не верила, чтобы хорошего человека могла так испортить тюрьма. Или лагерь. Хотя она и читала Солженицына и всю эту оттепельную литературу.

– Ну а как внучок там мой поживает? – смахивая слезы, улыбнулась беззубым ртом мать.

– Нормально, – сухо ответила Галина.

– Так ты мне его ни разу и не показала… – с грустной укоризной проронила мать.

Галина вспыхнула:

– Ну знаешь!.. Хватит с меня, все детство провела среди ваших скандалов! Внука ей не показала! Внука еще надо заслужить! – жестко сказала Галина, сама ужасаясь своей жестокости.

Мать, вздохнув, ничего не ответила. Помолчали. Потом она вдруг сказала:

– Я хочу рассказать тебе об отце. Чтобы ты знала…

– Зачем? Мне неинтересно. Еще один уголовник?..

– Он был из семьи священника… У него и отец, и дед, и все были церковники… Его отца звали Афанасий. Отец Афанасий. Протоиерей… Но я тогда не знала, что у Сергея отец священник. Репрессированный… Это тогда скрывали. Свое происхождение. Потом уж он мне рассказал… когда сан захотел принять, после войны уже… Он ведь до войны учительский техникум закончил, учителем младших классов был… Я – в слезы! Как так? Я комсомолка, атеистка, и вдруг муж у меня – поп! Стыд и позор! К матери прибежала, она уж к тому времени из тюрьмы вышла: так и так, что делать? Она говорит: ничего, молчи, я сама сделаю, что надо.

– И что же она сделала? – каким-то чужим голосом спросила Галина.

– Поехала в прокуратуру и все доложила. Что, дескать, советская власть борется с религией, а тут у вас под боком попы недобитые религиозную пропаганду разводят, пионеров да младенцев новорожденных смущают…

– Это я новорожденная?

– Ну и все. Забрали. Дальше я уж и не знаю, как там… дальше.

– Как же ты могла, – после паузы тихо сказала Галина, – предать?.. Ведь ты же предала своего мужа, отца своего ребенка! Как ты могла?

– Я ведь мало что и понимала тогда…

– А сейчас… много понимаешь? – снова жестко спросила Галина.

– И сейчас, – мать жалко улыбнулась, – мало.

– Так ты хочешь сказать, – медленно начала Галина, – что я еще, по твоей милости, и некрещеная?!

– Ты?.. Крещеная… – растерялась мать. – У нас и церквей-то там ни одной не осталось… Кто ж тебя мог крестить, доченька?

– Та-ак… Очень мило… Значит, я еще, выходит, и некрещеная… – повторила она. – О, дура, дура! О, какая дура!..

– Да, деточка, – снова улыбнулась мать. – Это ты правду сказала: дура и есть дура.

– Да это я про себя! – с досадой отмахнулась Галина. – Ты-то сама теперь – как? Хоронить-то мне тебя как?

– Так это… как хочешь, доченька, – глупо заулыбалась мать. – Как твоей душеньке угодно.

– Да я не о том! Ты что, не понимаешь? Ты-то сама крещена или нет? Поминать-то мне тебя как?

– Я-то?.. Я-то… кажется, а как же… конечно… хоть бабу Лизу свою спроси покойную…

– Мама, ты-то сама веруешь, – раздельно, чеканя слова, как с неразумной, пыталась объясниться Галина, – или мне тебя как комсомолку-атеистку хоронить?!

– Верую… – путалась мать. – Как же не веровать… верую… Вот… Господи, помилуй знаю, – мать перекрестилась. – И Отче наш…

– Ты мне скажи, – взяла себя в руки Галина. – Хочешь, я для тебя батюшку приглашу исповедаться?

– Батюшку?… – испуганно проговорила мать. – А где ж ты его возьмешь?.. А я не знаю… Не надо… Зачем… батюшку…

– Почему же это не надо? – наседала на нее Галина. – Если ты веруешь? Почему не надо? У тебя что, нет грехов?

– Есть… – покорно сказала мать и вдруг залилась слезами. – Есть!.. А как же?.. Господи, прости Ты меня, грешную! Прости!..

– Ну?! Значит, надо батюшку!

– Батюшку… да разве я смею… – тихо сказала мать. – Кто я такая, батюшку тревожить…

Галина махнула рукой: как хочет. Было бы предложено.

Она почувствовала вдруг дикую усталость. Ей стало все безразлично. Она сказала матери: «Спокойной ночи» – и легла спать.

Ночью мать умерла…

Похоронив мать и кое-как справив поминки (пришли соседи по бараку да двое-трое Галининых одноклассниц), Галина решила остаться еще на один день: надо было собраться с мыслями, немного отдохнуть и решить, что делать с оставшимся барахлом (или, так сказать, наследством).

Проводив поминавших гостей и перемыв посуду, она осталась наконец одна в тишине, погрузившись даже не в думы или воспоминания, а в некую бессмысленную пустоту.

За стенкой в длинном коридоре шаркали чьи-то шаги, кто-то привычно переругивался, покрикивали матери и вопили дети, хлопала входная дверь – одним словом, шла обычная коммунальная жизнь, но ее это уже не касалось.

Она сидела (впервые одна) в том самом доме, в той самой комнате, где прожила первые свои семнадцать лет, и комната эта казалась ей странно чужой, лишь смутно напоминавшей ее прежнюю, такую далекую и уже нереальную, жизнь.

Комната была довольно большая и светлая и, несмотря на вопиющую бедность, даже чистая, с веселенькими, как ситчик, обоями, поистрепавшимися только у самого пола. В комнате было два окна с цветущими гераньками, занавешенные дешевеньким тюлем и выходившие на улицу в крошечный, заросший крапивой палисадник. У дверей стоял рукомойник, ведро с водой (на ночь ставилось другое ведро, ибо удобства были на улице), тут же, в углу на столике, теснилась плитка и прочее нехитрое кухонное хозяйство. Кухня в бараке, разумеется, была, но на десять семейств, живших в одной половине дома, и мать предпочитала чай и нехитрый обед готовить в комнате, лишний раз не искушая соседей.

Посередине комнаты стоял круглый стол, покрытый клеенкой. У другой стенки – железная бабкина кровать со старинной работы подзором и подушечной накидкой. Горка с посудой